А порою очень грустны - [114]

Трудной частью встречи было общение с сестрой. Несмотря на уверения Мадлен, называвшей свое семейство «нормальным» и «счастливым», от Элвин шли флюиды, свидетельствовавшие об обратном. Она источала враждебность, разглядеть которую было так же легко, как синий бромофеноловый краситель. Ее пухлое веснушчатое лицо содержало все те же элементы, что и лицо Мадлен, но смешанные не в тех пропорциях. Она явно всю жизнь страдала от своего положения менее симпатичной сестры. Что бы он ни говорил, она стояла со скучающим видом; заметно было, что она испытывает какое-то физическое неудобство. Когда Мадлен увела Элвин с Филлидой, Леонард облегченно вздохнул.

В целом он решил, что визит прошел относительно неплохо. Его трясучка не слишком бросалась в глаза; ему удавалось поддерживать беседу и смотреть на Филлиду с вежливым интересом. В тот вечер, когда он вернулся домой, Мадлен встретила его в одном лишь банном полотенце. Потом и оно исчезло. Он потащил ее к постели, стараясь не слишком задумываться. Снимая штаны, он убедился в том, что у него вполне нормальная эрекция. Он попытался было шмыгнуть в эту лазейку, однако тут вмешалась проза жизни — вопросы предохранения, и она закрылась так же быстро, как и открылась. А потом, как ни стыдно ему было, он заплакал. Прижался лицом к матрасу и заревел. Кто знает, были ли эти эмоции настоящими? Может, это просто от лекарства произошло? Расчетливое существо, обитавшее в уголке его разума, смекнуло, что плач разжалобит Мадлен, сблизит их. Так и вышло. Она обняла его, как маленького, гладила его по спине, шептала, что любит его.

В тот момент он, видимо, заснул. Проснулся он в одиночестве. Наволочка была сырая, как и простыня под ним. Часы у кровати показывали 10:17. Он лежал в постели, сердце его дико билось, охваченное страхом, что Мадлен ушла навсегда. Через полчаса Леонард выбрался из постели, принял ативан и вскоре снова заснул.

В следующую пятницу, сидя в кабинете Перлмана в Массачусетской больнице, Леонард изложил свои обстоятельства.

— Я принимаю по тысяче восемьсот миллиграммов с июня. Сейчас октябрь. Уже четыре месяца прошло.

— И вы, кажется, довольно хорошо переносите литий.

— Хорошо? Посмотрите, что у меня с рукой. — Леонард вытянул ее. Она была устойчива, как скала. — Да вы подождите. Сейчас начнет трястись.

— С серозной жидкостью у вас все в порядке. Деятельность почек, деятельность щитовидной железы — все нормально. Почки выводят шлаки очень быстро. Поэтому вам и требуется столь высокая дозировка, чтобы литий продолжал оказывать терапевтическое действие.

Леонард приехал в Бостон с Мадлен, в ее «саабе». Прошлым вечером, в начале одиннадцатого, ему позвонил домой Килимник и сказал, что ему нужна партия новых образцов к следующему утру и что Леонард должен приготовить их этой ночью. Леонард отправился в лабораторию в темноте и обработал столики с гелем, визуализировал ДНК и положил изображения фрагментов Килимнику на стол. Уходя, он заметил, что кто-то, Беллер или Джейлти, оставил один из микроскопов включенным. Он уже собирался выключить подсветку, как вдруг, заметив, что на предметном столике лежит пластинка, нагнулся посмотреть.

Глядя в микроскоп, Леонард испытывал точно такое же изумление, что и в первый раз, когда ему, десятилетнему, подарили на Рождество подержанную игрушечную модель из Toys «R» Us. Кажется, будто не столько смотришь в линзу объектива, сколько ныряешь с головой в микроскопную вселенную. От того, что микроскоп не выключили, окуляр несколько перегрелся. Леонард подкрутил грубую настройку фокуса, потом тонкую, и вот они: стайка гаплоидных дрожжевых клеток, колышущихся, словно дети в прибрежных волнах в Рейс-пойнт-бич. Клетки были видны Леонарду до того ясно, что он удивился, почему они не реагируют на его присутствие; однако они оставались безучастными, как всегда, плавая в своем круге света. Даже в этой агаровой среде, где не было места эмоциям, гаплоидные клетки, казалось, воспринимали свое одинокое положение как нежелательное. Один гаплоид, в нижнем левом квадранте, нацеливался на гаплоидную клетку рядом. В этом было что-то прекрасное, напоминавшее танец. Леонарду захотелось посмотреть все представление, но на это ушел бы не один час, а он устал. Отключив подсветку, он пошел во тьме назад к своему зданию. Был уже третий час.

На следующий день Мадлен отвезла его в Бостон. Она подвозила его каждую неделю, радуясь случаю порыться часок в книжных на Гарвард-сквер. Когда они ехали по шоссе номер 6, под низко нависшим небом того же тускло-серого цвета, что и домики, рассыпанные по всему пейзажу, Леонард уголком глаза наблюдал за Мадлен. В университете, пока шел процесс уравнивания, различия в их воспитании можно было игнорировать. Но после визита Филлиды все переменилось. Теперь Леонард понял, откуда взялись некоторые особенности Мадлен: почему она говорила «конечно» вместо «конешно»; почему ей нравился вустерский соус; почему она считала, что спать с открытыми окнами, даже в морозные ночи, полезно для здоровья. Бэнкхеды не были приверженцами открытых окон. Они предпочитали окна закрывать и задергивать шторы. Мадлен была за солнечный свет и против пыли; она была за генеральную уборку, за то, чтобы выбивать коврики на перилах крыльца, чтобы держать дом или квартиру в чистоте, не допуская паутины и грязи, как не допускаешь в голову нерешительность и мрачные размышления. То, как уверенно Мадлен вела машину (она часто утверждала, что из спортсменов получаются лучшие водители), свидетельствовало о простой вере в себя, которой у Леонарда, несмотря на весь его ум и оригинальность мышления, не было. Сначала встречаешься с девушкой потому, что от одного ее вида у тебя подкашиваются ноги. Влюбляешься в нее, ни за что не хочешь упустить. И все-таки чем больше думаешь о ней, тем меньше понимаешь, кто она такая. Надежда была на то, что любовь превозмогает все различия. Такова была надежда. Леонард держался за нее — пока еще держался.