А она уходила… - [3]

Рад не мог смириться с потерей. Пусть не до конца, пусть с новыми странностями, но Инка должна к нему вернуться. Ведь что же такое получится на Земле, если ни с того, ни с сего распадется такая любовь! Да ему просто не прожить без Инки, вот не прожить и все!

Рад взял девушку за руки, усадил на диван. В комнате было сумеречно, по-военному громыхал телевизор, сотрясая комнату синим медицинским светом. Из-за окна сквозь едва опушенные ветки тополя просачивалось'холодное небо.

— Ну, давай поговорим, хочешь?

— Давай, — безразлично согласилась Инка.

Уже в самом этом безразличии незримо присутствовал страх, как он присутствует в неосвещенной улице и в бьющем полночь колоколе на старой кладбищенской часовне. Раду подумалось, если Инке удастся перешагнуть через страх, то она не уйдет.

— Объясни, что случилось?

— С чего ты взял? По-моему, все нормально.

— Я же вижу. Что-то тебя мучает.

— Оставь. Все хорошо.

— Инка, родная, посмотри мне в глаза. Ну, в чем дело?

Она быстро скользнула взглядом по его лицу и отвернулась. Этого оказалось достаточно, чтобы Рад осознал свое бессилие. Инка неотвратимо уходила из его жизни. И с этим ничего не поделать. Как ни стискивай пальцы, не удержишь воду в ладони. Инку тоже не удержать. Она истекала из него, как вода сквозь пальцы, как песок в колбочке песочных часов. Рад старался закрыть собой все щели мира, но она уходила…

Он попытался спасти разговор:

— Помнишь, как нам было хорошо вдвоем?

В словах этих не было ничего задевающего. Но Инка почему-то вдруг взорвалась. В прежние времена никакие «вдруг» в ней его бы не удивили. Но сейчас даже переходы настроения были редки. Инка покраснела и выбрасывала слова слепо и посторонне:

— Что ты в душу лезешь? Думаешь, если я простая, а ты с вывертом, так и смеяться можешь? Да, помню! Отлично все помню! Каждую твою ласку, каждое прикосновение. Губы твои помню, дыхание. За руками б твоими на край света побежала, только помани. Да ведь ты же не меня во мне любишь. Я к своему телу прислушиваюсь — и не верю ему: как оно тебя знает и зовет! А я-то где все это время была? Кого ты по ошибке во мне высмотрел? Отчего я все помню, а как будто заново к себе примеряю?

— Инка, милая, пустяки все это. Тебе показалось.

— Ну да, я понимаю, я дура. Но не такая, чтоб не разобрать. Ты совсем другую во мне потерял. Разглядываешь меня, а ее не находишь. Я тут прочитала, иногда у человека раздваивается сознание. Будто в нем двое живут, не догадываясь один про другого. Может, и у меня так?

— Допустим. Ну, и что?

— А то. Шизофрения это, понял?

— Понял. И ладно, И плюнь. Думай лучше о нас с тобой.

— А если я понять хочу?

— Так понимай быстрее. И пусть все вернется.

— Чудик! Ничего уже не вернется, Я не могу, чтоб ты ласкал меня, а думал о другой. Я ведь люблю тебя. Потому и не могу.

— Тем более перетерпится. Ну, давай подождем?

— Нет, миленький. Не пересидеть нам. Зажмуриться и уйти от тебя — последнее, что я еще могу. Хочу с тобой быть. Очень хочу. Но не выходит.

Непримиримость и ревность вызвали на ее щеки злые и одновременно кроткие слезы. А Рад вспоминал слезы той, прежней Инки. В Концертном зале они слушали «Рябинку» в исполнении «Поющих гитар». По неожиданной напряженности позы, по неподвижности ее ладони он почувствовал, что Инка плачет.

— Ты что, ты что? — заволновался Рад.

— Так просто. Мне очень хорошо.

— Чего ж ты плачешь?

— Не знаю. Они сами текут.

И тихие слезы катились и катились по ее щекам. Рад и теперь, как тогда, попробовал губами осушить ее глаза. Инка вырвалась:

— Оставь. Хватит. Ухожу.

«Куда?» — Рад хотел спросить. Не спросил — сама догадалась.

— К Шамарину. Он сказал, будет ждать.

И прежде, чем Инка договорила, Рад понял, что это уже навсегда. Не из слов. Не по выражению лица. Даже не по тому, что Шамарин до их знакомства ходил в Инкиных женихах. Рад ощутил Инкин уход по тому, как замолчали вокруг вещи.

Инка умела их разбудить. Она подходила к стеллажу, и стеллаж горделиво выпячивал полки, блестел стеклами, напрягал потайную дверцу, где за наклеенными корешками энциклопедий скрывался крошечный бар. Под ее руками распахивались на нужных страницах книги. Завидев ее, обеденный стол делал навстречу галантный мужской шажок, старенький диван изгибался и вытягивался у ее ног, как привычный к седлу семейный сивка-бурка, а когда Инка садилась, приникал к ней и что-то мурлыкал ослабевшими пружинами, улыбался во всю ширину раздавшейся по шву обивки.

Теперь вещи снова застыли, как им и положено, не признавая этой новой женщины в своей Инке. Диван стал как диван, с выцветшей спинкой, с торчащими из лопнувшего шва нитками и скрипучими пружинами, которые Рад давно уже собирался перетянуть. Понурились книги. Незряче глядели стекла стеллажа.

Рад выскочил из квартиры и пошел по весеннему городу, не оглядываясь и не ожидая оклика. Он знал, что оклика не будет, потому не спешил. Тополя развесили прозрачную, едва проклюнувшуюся листву, про которую всегда хотелось сказать «стеклянный дым». Правда, Есенин задолго до него уже назвал так женские волосы… Каждую весну Рад пытается уловить момент, когда прорезавшаяся почка превращается в лист, и каждый раз запаздывает. За день-другой теплого мая зеленый дым внезапно становится взрослой листвой. Тайна такая же непостижимая, как пути, по которым люди встречаются и расходятся.