А облака плывут, плывут... Сухопутные маяки - [10]

А потом… Потом мы словно сорвались с цепи. Мы занимались этим везде — на скалах, на склоне оврага, в темных переулках. Даже забывали иногда раздеться. Только рубашки задирали повыше, чтобы соприкоснуться горячими липкими телами. Его губы, сочные, как виноград, впивались в мои, его пальцы шарили по моему лицу, наши ноги тесно сплетались, джинсы терлись о джинсы, и мы кончали. Быстро и сладко. Я даже не подозревала, что такое возможно…

Кроме Наоми, об этом никто не знал.

— Ты что, дура? — набросилась она на меня, когда я ей обо всем рассказала. — Как ты могла? Как тебе вообще такое в голову-то пришло?

Возможно, именно тогда в наших отношениях и появилась первая серьезная трещина…

…Мы поднимаемся в гору по Дерех-а-Ям. Дождик, пахнущий влажными соснами, превратился в потоп, а перед глазами у меня бегут и бегут картинки из прошлого…

…Прозрачное, тихое осеннее утро в доме Йоэля. В школе вот уже два месяца забастовка учителей одиннадцатого класса. Его жена на работе, дочка — в детском саду, а мы лежим с ним в постели, скинув с себя одежду, отбросив страх и стыд. Свет, тень, свет. Надо мной взлетает его лицо, и я вижу его близорукие, кажущиеся без очков голыми, искаженные страстью глаза. Всё, всё, всё в первый раз. Запахи. Вкус кожи. Вкус спермы. Застрявший в зубах волосок из паха. Его язык, трепещущий словно крылья бабочки, возле моего цветка…

Или еще одна картинка. Я лежу, положив голову на руку, и улыбаюсь Йоэлю широкой голливудской улыбкой, не стесняясь своих сломанных зубов, а он, голый, сидит на полу, по-восточному скрестив ноги, и рисует меня. Его альбом прикрывает уже обмякший член, а карандаш так и летает по бумаге. Я лежу и впервые в жизни понимаю, что я красивая.

— Почему ты больше не рисуешь? — спросила я его в тот день. — Я имею в виду, по-настоящему? Не готовишь работ к выставке и вообще…

— Понимаешь, — сказал он, не отрывая глаз от бумаги, — после Шестидневной войны я еще рисовал, но в последние годы, — после войны Судного дня… не знаю… не могу.

Он рассказал мне о войне, о Китайской ферме, о друзьях, которые погибали у него на глазах.

— С тех пор я немного чокнутый. Только когда я с тобой, я об этом забываю.

— А ты знал сына тети Рут, Ури?

Он засмеялся.

— Да ты хоть представляешь себе, сколько там ребят полегло? Куча. Это была бойня, настоящая мясорубка.

Нет, я не представляла. Впервые в жизни передо мной разверзлась пропасть, которой в будущем суждено отделять меня от всех мужчин, которых я любила.

Он читал мне стихи Давида Авидана, а я ему стихи Йоны Волах. Он дал мне почитать «Грека Зорбу» Никоса Казандзакиса, а я ему — «Мне по фигу» Дана Бен-Амоца и «Жизнь как притча» Пинхаса Саде[10].

Никогда не забуду того утра, когда мы услышали звук ключа, открывающего дверь. Наскоро похватав одежду, я пулей бросилась в ванную, а вслед мне несся змеиный шепот:

— Скорей же, скорей! Одевайся! Уходи!

Я сидела голая на краю холодной ванны и боялась пошевелиться. Под ложечкой у меня ныло; сердце колотилось, как сумасшедшее. Я смотрела на дверь и слушала, как он объясняет редиске, что к нему пришла ученица за рекомендательным письмом на стипендию от фонда «Шарат». Предатель, предатель, предатель…

— Почему она пошла именно туда? — ворчала она. — Не мог проводить ее в туалет для гостей?

Дрожащими руками я натянула одежду, спустила воду в унитазе, тщательно вымыла руки ее дорогим заграничным мылом, вышла и вежливо улыбнулась. В глубине души я очень надеялась, что оставила после себя хоть какие-то следы преступления: светлый волосок на подушке, запах на простынях… Он протянул мне конверт, на котором его рукой было написано: «В фонд „Шарат“». Я взяла, пробормотала «спасибо», вышла на улицу и со всех ног бросилась в парк позади «Бейт-Ротшильд». Я была уверена, что он написал мне несколько слов утешения или, по крайней мере, попросил прощения, но на сложенном вдвое листке бумаги, который я достала из конверта, не было ни слова. Это была наша первая ссора и первое расставание…

Он писал мне прекрасные, полные отчаянья письма, и в конце концов мы помирились. Это произошло на пляже «Тентура», в тот день, когда в честь визита Садата перекрыли бульвар Президента и вдоль дороги стояли толпы людей, вышедших поглазеть на «Процессию мира»[11]. Кроме нас, на пляже никого не было. Мы вели себя так, словно жили на свете последний день: бегали друг за другом по берегу, кричали… Наконец я не выдержала и запросила пощады. Йоэль подошел, обнял меня, закрыл мне рукой лицо, и тут я от избытка чувств укусила его до крови. Он зажмурился от боли, вознес лицо к небу, горевшему закатным огнем, и зарычал, как раненый зверь…

Бульвар Президента. Струи дождя в белом свете фонарей. Стеклянная, вращающаяся дверь гостиницы. Хмурый, испытующий взгляд портье. Поднявшись в номер, я скинула промокшую одежду и позвонила домой.

— Все нормально? — с тревогой в голосе спросил Яир.

— Дождь идет. А у вас?

— Тоже начался, минут десять назад. Хорошо, что я успел снять белье.

— Я была у тети Рут. Она вас целует.

— Передай ей от нас привет. Наама хочет с тобой поговорить.

— Как ты, родная?

— У меня для тебя подарок. Я нарисовала тебе два рисунка. Чудовище со страшными зубами и Парпарони.