А мы служили на крейсерах - [50]
Тому делать нечего. Пошел к французам. Та же история: он им — Монпарнас, Этуаль — а они ему — да нет. У нас таких монпарнасцев — пруд пруди, как-нибудь без вас, дорогой товарищ… Не будем мы босоту в Париже плодить…
Конечно, не без того, чтобы побаивались ребята консульские, было бы из-за такого ценного кадра отношения с СССРом портить…
Так что разговоры разговорами, а сами нашим позвонили. Мол, ходит тут один. Политического убежища просит. Заберите его, что ли, от греха подальше.
Наших долго убеждать не пришлось. Прискакали, побрали… и, как водится, давай вопросы задавать… Почему, да зачем… Почему-почему… по кочану.
Конечно, это понимать надо — в консульстве нашем тоже всякие спецы были. И советники всякие. В том числе — по разным наводящим вопросам — типа «А почему и зачем?» Может дело до иголок под ногти и не доходило — а вот яйца в дверь — и медленно кремальеру поворачивать — думаю, вполне могло, учитывая флотскую спицифику города Бизерты. Не зря там наши флот топили…
Так вот, больше всего народ, задававший художнику этому вопросы, смущало то, что нес он на все вопросы одно и то же — несмотря ни на какие ухищрения спрашивающих:
«Все в стране неправильно. Ленин мечтал не об этом. Ленин — великий сын великого чувашского народа. Я тоже чуваш — и этим горжусь безмерно. Надо делать революцию по-новой. По Ленину».
То есть текст до боли «спецам» знакомый — и спрашивающим и медицинским, что смею думать при консульстве были.
Оно конечно. И перестройка уже началась. И все такое, но послушали его, и — готово дело. Диагноз то есть. Шизофрения.
Как уж там дальше события развивались — история умалчивает. Только на пароход бойца нашего не вернули, другим путем в Союз переправили.
Больше мы про судьбу его, да в общем-то, и начпо нашего, не слышали.
Лет пять.
А лет эдак через пять или больше — за временем не помню точно — кладет мне начальник кадров бригады на стол письмо. Мол, обратился к нам и т. д и т. п. господин (уж 90-е на дворе были) Иванов с просьбой… В связи с чем просим направить на него характеристику…
Начальник кадров не виноват, конечно. Но убегал он от меня быстро. А характеристику я сам написал. Постарался пообразнее, впрочем, без особого фанатизма в употреблении ненормативной лексики.
На этом наши взаимоотношения закончились… я надеюсь. Только вот когда вести по телевизору из Чувашии — у меня напрягается все… Вдруг знакомую фамилию услышу? В роли борца за светлое капиталистическое будущее, пострадавшего от гнусных сатрапов коммунизма… не дай бог такого.
Шизофрения… Как и было сказано.
Не вызовут…
Не вызовут…
Нет.
Не так.
Сначала — как будто кто-то там, наверху, веселый и улыбающийся — конечно улыбающийся — макает кисточку в желтую краску и слегка проводит по ней пальцем.
А здесь -
Здесь — мелкие желтые брызги вдруг вспыхивают в ярко-зеленой еще листве.
И — будто кипятком по нервам — каждое новое желтое пятно… шорох первых опавших вдоль бордюра… первые порывы ветра…
Ветер.
Он будет дуть теперь и дуть, раскачивая ветви и обрывая золото…
И с каждым его порывом, с каждой метнувшейся за окном изломанной тенью ветки, снова и снова в сердце будет нарастать мутная глухая тоска.
Но -
Не вызовут…
А по ночам все труднее и труднее будет успокоить этот глупый комок слева в груди.
Он не понимает, что -
Не вызовут.
Он — там.
Он слышит в шорохах за окном городской квартиры — Посвистывание ветра в неплотно задраенном иллюминаторе…
Стук — отдающийся вдруг дрожью в корпусе корабля — якорь-цепи по палубе…
Не ты.
Он,
Он не понимает, что —
Все кончилось.
Десять лет назад кончилось.
Он все еще сомневается -
Не сорвет ли? Держит ли якорь?
Свист ветра — стук якорь-цепи — … нет.
Сегодня не сорвет.
Мостик.
Надо позвонить на мостик.
К телефону -
Нет.
Это не ты.
Это он.
А телефон — молчит… Уже столько лет.
По главной базе не объявлена штормовая готовность.
Ветер.
Нет.
Не так.
Не вызовут. Не вызовут по штормовой.
А этот глупый.
Он привык за почти двадцать лет -
Если ветер — надо идти.
Там, где-то там рвет с якоря корабли. Надо штормовать.
Где-то — бьет с размаху об стенку и рвет швартовы.
Он привык — надо штормовать.
Это не страшно, если рвется сорокамиллиметровый стальной, он не убьет…
Хуже, когда рвется капрон — он как резина — и если не уйти — как резинка может смять, сбить, порвать и железо — и человека.
Это страшно… Людей надо убрать…
Нет.
Не вызовут.
Просто -
Опять, хоть раз в году, но -
Опять — нет сна.
Чай, сигарета.
И -
Мечущиеся за окном ветви…
И -
Свист и завывание ветра…
И -
Нет сна.
Хотя бы раз в году. Хоть и прошло десять лет.
Потом — все же сон.
Все равно придет, заставит забыться…
Но — и там, во сне — надо штормовать когда — ветер.
Шторм.
И ползущий якорь.
И ветер.
Ветер.
Штормовать…
Нет.
Не вызовут…
«Четыре года рыскал в море наш корсар»
Ну не четыре, конечно, нет, «всего-то» шесть месяцев… с одним заходом…
И вот — телеграмма долгожданная: «Вам сняться, следовать, проливы пройти…»
Это значит — все. Окончательно.
Проливы заказаны — уже не продлят, срок определен — так по «Соглашению о статусе Черноморских проливов»… Хороший город Монтрё в Швейцарии, и год 1932 — тоже хороший. Как подписали — так и живем…
То есть — кончилась боевая.
