70 дней борьбы за жизнь - [5]

В далекий путь

Настал день отъезда. Альбанов давно ждал наступления этого дня. Но когда пришло время расстаться с кораблем и товарищами уходящим стало жалко покинуть привычную жизнь, оставить корабль в беспомощном состоянии.

Все сжились с судном и полюбили его. И Альбанов вспоминает: «Если я испытал тут много лишений и неприятностей, то видел зато и много хорошего, в особенности в первое время нашего плавания… Хорошие были тогда у всех отношения, бодро и весело переносили мы наши неудачи. Много хороших вечеров провели мы в чистеньком еще в то время салоне, у топившегося камина за самоваром, за игрой в домино. Керосина было тогда еще довольно, и наши лампы давали много света. Оживление не оставляло нашу компанию, сыпались шутки, слышались неумолкаемые разговоры».

В первую зиму положение «Св. Анны» не внушало опасений. Лед южной части Карского моря не принимает участия в общем движении льдов Полярного океана. — таково было общее мнение. Поносится судно со льдом взад и вперед в продолжение зимы, а придет лето — оно, освободившись, пойдет в Енисей. Капитан съездит в Красноярск, купит, что надо, привезет почту. «Св. Анна» еще постоит за себя, судно хорошее — думали все.

Правда, и в первый год на «Анне» было холодновато, но никто не ждал долгих скитаний со льдами. Придет весна, «Анна» освободится, нагрузится углем на острове Диксона и дальше — во Владивосток. Казалось, худшее, что может случиться — это потерять лишний год. Но что же из того? «Зверобойное» судно должно заниматься промыслами, ради этого и было предпринято плавание, благо в Сибирском море моржей видимо-невидимо.

Таковы «были планы и разговоры в начале первой зимовки у самовара в салоне за чистеньким столом. Ерминия Александровна Жданко — ее все звали «наша барышня» — не думала об опасностях, сидела за «хозяйку». Ни одной минуты она не раскаивалась, что «увязалась» с экспедицией. Когда кто-нибудь начинал при ней разговор на эту тему, она сердилась не на шутку. Так было в первую половину первой зимовки. Тогда «Св. Анна» была такой же чистенькой и нарядной, как в Петербурге у Николаевского моста, когда желающим предлагалось «прокатиться» на ней вдоль берегов Сибири «по стопам Норденшельда». Еще свежа была краска на стенах и потолках, как зеркало блестело полированное дерево мебели, и великолепные ковры украшали полы кают; Кладовые и трюм были битком набиты всевозможным провиантом и деликатесами.

Но мало-помалу начали пустеть кладовые и трюм. Пришлось заделать досками световые люки, вставить вторые рамы в иллюминаторы или просто заколотить их. Перенесли койки от бортов, чтобы ночью одеяло и подушка не примерзали к стене. Сделали вторую обшивку с прокладкой войлока и толя на потолки. Подвесили тазы, чтобы с отпотевающих потолков вода не сбегала на койки и столы. Здесь и там появлялись куски парусины для той же цели. Вышел весь керосин, и для освещения уже давно стали пользоваться жестяными баночками, где в тюленьем или медвежьем жире горели светильни. Это — «коптилки». Они давали очень мало света, — меньше, чем копоти. Зимой, когда температура в помещении колебалась от минус 2 до минус 4 градусов, воздух был затхл и насыщен носящейся копотью. «Коптилки» почти не разгоняли мрака, царившего месяцами. При входе в помещение видно было небольшое красноватое пятно вокруг маленького, слабого, дрожащего огонька. К нему жались со своей работой какие-то темные тени.

«Не рассматривайте их, пусть они остаются тенями, — пишет Альбанов — «Они очень грязны. Мыло у нас уже вышло, пробовали варить сами, но неудачно. Пробовали мыться этим мылом, но не рады были: насилу удалось соскоблить с физиономии эту замазку». Но на что стали похожи стены салона и наших кают! По углам везде лед и иней. Это самые чистые уголки: тут копоти нет, тут вы можете видеть причудливую игру самоцветных камней, светящихся даже при свете «коптилок». Но далее уже хуже: благодаря вечным подтекам воды краска пластами отстает от дерева, и грязными, закоптелыми лохмотьями висит по стенам. Под ними видно потемневшее промозглое дерево, скользкое от сырости и плесени».

Но со всей этой копотью, грязью, сыростью и холодом за полтора года все постепенно свыклись. Это не резало уже глаз невольных пассажиров судна, носящегося по Ледовитому морю.

Альбанов любил свое судно.

«В тихую ясную погоду приятно посидеть в обсервационной бочке, на высокой мачте», — заносит он в свой дневник перед путешествием по льду — «Чуть слышно шепчет ветерок в снастях, покрытых серебристым, пушистым инеем. Как ж белом одеянии, спит красавица «Анна», убранная прихотливой рукой мороза и засыпанная снегом. Временами гирлянды инея срываются с такелажа [5] и с тихим шуршаньем, как цветы, осыпаются на спящую. С высоты судно кажется более узким и длинным. Как светящиеся лучи, бежит далеко вниз заиндевелый стальной такелаж, словно освещая «Анну». Снаряжение Альбановской партии было громоздко и тяжело. Взяли с собой одну из трех имевшихся на «Анне» палаток. Палатка эта была велика и сравнительно тяжела: около 25 килограммов. Впоследствии, когда она намокла и замерзла/ С ней было очень много хлопот. Но без палатки итти было невозможно, Особенно в первой половине путешествия, пока стояли морозы. В это время палатка оказала, неоценимые услуги, защищая от холода и от Вьюги. Тяжело было и промысловое снаряжение. Винтовки, двустволка — дробовик и два гарпуна весили около 50 килограммов. Если прибавить сюда еще теплую одежду, топоры, инструменты, посуду, лыжи, починочный материал и пр., выходило, что, не считая веса каяков и сами» нарт, путешественникам предстояло тащить больше тонны груза.