7 способов соврать - [89]

– Клянусь, – повторяю я. Целую ее нос, щеки, губы. – Клянусь. Клянусь. Клянусь.

Кэт Скотт

Сосредоточься.

За кулисами тишина. Остальные актеры безмолвствуют, безмолвие в моей голове.

Все замерло. Все, кроме Эмили. Она стоит на сцене, и голос у нее звонче и динамичнее, чем когда бы то ни было. Она – цветное пятно, читает монолог со всей искренностью, сопровождая свою речь жестами, стремясь донести до публики каждое слово, каждую мысль.

– …и я устала ждать, – торжествующе заканчивает она.

Я жду, когда стихнет эхо ее голоса в мертвой тишине зала, заполненного желающими увидеть премьеру. Сегодня толковая публика. Зрители не смеются, где не нужно. Всегда хорошо, если девяносто девять процентов спектакля, в котором ты играешь, – гнетущее действо.

Я выхожу на сцену, вопрошаю:

– Ты устала ждать? – Эмили отступает; ее лицо горит от стыда. – Ты устала ждать, – повторяю я. – Ты, Наталья, бросившая меня в этом городишке?

Сегодня текст моей роли звучит по-другому. В моих устах слова – не оружие, не молоток, призванный вколотить в персонаж Эмили чувство вины. Сегодня что-то дрожит в моем голосе и в руках. Я не обвиняю, а умоляю:

– Посмотри на меня. Посмотри, в кого я превратилась.

– Я смотрю на тебя, – отвечает она.

– Внимательнее смотри.

– Я вижу любящую мать, заботливую сестру. Я вижу…

– Ты ничего не видишь, – заявляю я. – Я теперь ничто. Неиспользованный потенциал. Пустое место!

Я жду. Жду, осознаю я, чтобы ее героиня возразила мне. А она и не думает противоречить.

Я делаю шаг вперед, непроизвольно всплескиваю руками, чашечкой складывая ладони, словно держу в них воду.

– Я думала, ты станешь моим учителем. Ты говорила, что у меня блестящий ум, необыкновенные способности. Я думала, ты увезешь меня, научишь всему, но ты сбежала при первой же возможности!

Мой голос взмывает ввысь, срывается. Сердце гулко стучит. На этот раз я не оставила себя за кулисами. На этот раз Кэт Скотт здесь вся, со всеми своими изъянами и шрамами, рдеющими в лучах сценического освещения. Исходит кровью перед толпой, изливая все свое отчаяние, весь свой гнев последних двух с половиной лет. Боль утраты, предательства – все это теперь хлынуло из меня на сцену.

Я надолго умолкаю. Поправляю волосы. И вскоре тишину снова разрезает мой дрожащий голос:

– А теперь возвращаешься и заявляешь, что ты устала ждать? Ты – лицемерка.

– Прости, Фаина, – говорит она, и я вдруг понимаю, что мистер Гарсия был прав.

Я не хотела, чтобы она извинялась. Я хотела, чтобы она обняла меня, приободрила. Хотела услышать от нее уверения в том, что она по-прежнему готова дать все.

А она вместо этого кормит меня никчемными извинениями. Словно, попросив прощения, можно исправить непоправимое.

По-прежнему неудовлетворенная, я качаю головой и ухожу со сцены.

До конца второго акта я прячусь за кулисами у левого края сцены. Эни помнит каждое свое движение. Элизабет всякий раз встает точно в круг света. Не знаю, чем мы заслужили милость театральных богов, но наш спектакль подобен четочной молнии – каждая фраза порождает следующую, каждая сцена напряженнее и энергичнее предыдущей.

Наконец финальная сцена. На закате я прихожу в школу, где когда-то училась. Стена серых нитей, служащая декорацией, усеяна пятнами света, испещрена кроваво-оранжевыми бликами. При моем появлении светильники в передней части сцены ярко вспыхивают, омывая меня красным сиянием.

– Фаина, – произносит Эмили. Она стоит у классной доски, записывает равенство.

– Наталья, – приветствую я ее.

– Я подумала, что, может быть, увижу тебя здесь. Что, может быть, ты вернешься.

– Я всегда сюда возвращаюсь.

Она улыбается:

– А ты знала, что я буду здесь?

– Предполагала, – затем добавляю, – правда, скоро мне надо быть дома. Дочь – никудышная стряпуха. Придется ей искать мужа, который умеет готовить, иначе помрет с голоду.

– Сколько ей? – спрашивает Эмили.

– Почти пятнадцать.

– Она еще в школу ходит?

– Да, – отвечаю я. – Хорошая девочка, но ей не передались ни мой ум, ни решительность моего мужа. Зато она хорошо пишет. Это у нее неплохо получается. А вот младшая… у младшей способности к математике. Это уже сейчас заметно.

С квадратных корней и знаков сложения, начертанных Эмили, осыпаются крошки мела.

Какое-то мгновение слова дрожат на моих губах, затем срываются:

– Знаешь, я ведь относилась к тебе как к матери. – Собственное признание подействовало на меня как импульс, толкнуло к ней, но она не смотрит мне в лицо. – Я была юна. Преклонялась перед тобой. Мне казалось, что я тебе не безразлична.

– Ты не была мне безразлична, Фаина, – подтверждает Эмили рассеянно. Она поглощена равенством. – Я тебя любила, и да, бывало, что видела в тебе дочь. Но… – наконец она дописывает огромное равенство и отступает от доски, восхищаясь своей работой. – Ну, что скажешь? – обращается она ко мне.

Я сдавленно сглатываю слюну, бегая взглядом по доске. Указательным пальцем касаюсь последнего значения. Затем беру мел и обвожу самый конец последней строчки, который случайно стерла.

– Красиво. Красивое равенство.

– Теперь понимаешь, почему мне пришлось уехать? – спрашивает она. – Почему пришлось возобновить исследование?