7 проз - [5]

А то - ну, то вот - такси, что было даже больше, чем ко мне - я его пропустил. Я услышал уже дробь в кухонное окно: а на кухне кто-то не я что-то делал (то есть и помню кто), так что и откликнулся первым не я. Что эти такси ночные точно делают - спать не дают. А на самом деле нужны они кому-нибудь так же, как мне когда-то? Жутко интересно. Впрочем, вру. Не интересно. Ничуть.

Гости - ну, ты их знаешь. Все они милые, чудесные люди. До того милые, что мне доставляет несказанное удовольствие натравливать их друг на друга. Когда их собирается больше одного - прекрасно, значит, я извинюсь, сошлюсь на чего-нибудь и оставлю их на кухне - таких милых, таких любезных, что кажется: там, на кухне, и не кухня вовсе, и вовсе не помещение, не объем, пространство кончилось, время кончилось, там большое и белое, и имя этому большому и белому - сахар. Их голоса заглушает шипение шин (никуда не уйти от шипящих - шорох, шуршание, шоколадина за щеку на ночь), и я засыпаю. И не вижу снов. Почему - это мне хорошо объяснила одна (давно еще) девочка (действительно давно) - она сказала: это потому, что ты сволочь. Что, собственно, к делу отношения не имеет.

Ух - это я про гостей - как они мне надоели. (Подозреваю, что надоел им не меньше, но надо же где-то ночевать, если ночь застает на Уралмаше. Деньги они пропивают в двадцать четыре часа, а пешком идти глупо - можно не дойти. Все ж таки, слава богу, Уралмаш... Для меня долгое время было загадкой - что ж они делают, когда не застают меня дома? Я спросил. Они важно ответили: ну, тогда мы выворачиваем карманы и с удивлением обнаруживаем, что пара рублей закатилась под подкладку... Один из них - владелец поганых зубов; поужинав, он начинает ковырять в них спичкой (Морозов утверждает, что во времена Шекспира в среде великосветских молодых людей модно было ковыряться в зубах, разевая пасть под тем углом, под каким разинуто кресло под хозяином пасти) и - того хлеще - полощет рот остывшим чаем, вымывая из дупла обсосок колбасы, будто, проглотив именно этот обсосок, он насытится окончательно. Тогда мне хочется ударяться башкой об угол верного моего холодильника. Как ты понимаешь - как раз этого я и не делаю.

Другой гость - каковую привычку я обнаружил за ним совсем недавно каждые двадцать минут, точно, как импортный конвейер, сплевывает в раковину. Заметив это впервые, я обалдел: настолько не вязался его образ со сплевыванием в раковину. С чем угодно вязался - с чистым сердцем, с поэтическим талантом (он рифмует друг с другом всякие слова), с тупостью непроглядной (первое, второе и третье само по себе редко меня отвращает), но с этим... Недавно я был у него дома - там он почему-то в раковину не сплевывает. Или цвет обоев регулирует пищеварение?

Третий появляется у меня исключительно для того, чтобы выхлестнуть порцию непоколебимо-левацких суждений по поводу двух-трех областей человеческой деятельности; обычно это поликлиника, экономика и культура. Он прекрасно знает, что я не разделяю и никогда не разделю всех без исключения взглядов, когда-либо его посещавших. Он знает также, что не стану я с ним спорить - себе дороже, - потому, вырыгнув толику матюгов в адрес как Политбюро, так и самых наинеформальнейших объединений, он спокойно уходит спать. Или совсем уходит. Он - самый милый из всех моих гостей. Мы занимаем друг у друга деньги, что соединяет нас крепче, чем разъединяет разница во взглядах на то или иное всесветно популярное лицо.

Четвертый ищет жалости. Он биолог, он знает все внешние преимущества принадлежности к человеческому роду, знает и всю сугубость пороков, свойственных лишь роду человеческому и никакому более, он чувствует - на этих основаниях - свою ответственность, именно ответственность представителя упомянутого рода за упомянутый род... он всегда чисто выбрит, хорошо подстрижен и никогда, прости господи, не чешется в разговоре, чего обо всех остальных (в том числе и обо мне) не скажешь. Это во-первых. Во-вторых, он достиг в своей биологической науке успехов весьма существенных в условиях нашего околотка, чего, опять же, не скажешь обо мне. Но есть нечто, заглушающее и "во-первых" и "во-вторых". Он целеустремленно, упорно, упрямо, нудно, назойливо ищет жалости. А так как и сам он не в состоянии толком очертить круг вопросов, по которым его следует жалеть, то общение с ним подобно сотой подряд попытке надуть рваный надувной (то есть уже ненадувной) шарик и особо невыносимо, думаю, как раз мне - человеку, жалеть совершенно не умеющему, не желающему и в принципе не считающему нужным.

Пятый пишет бездарные пьесы. Самая бездарная из них идет уже в десяти театрах (в десяти, если он не врет. Но в трех она идет точно). Остальные пока нигде не идут, но можно надеяться, что в свете неуемной демократизации и они найдут себе постановщиков, скорее всего из тех деятелей, что устраивают спектакли на чердаках и в подвалах. Пьесами своими он горд чрезвычайно, на всех (на меня, ясно, тоже) смотрит свысока, что, в общем, ладно бы, когда 6 не имел он в придачу к драматургическим склонностям страннейшую, на мой взгляд, и очень несценогеничную привычку выковыривать какую-то дрянь из носа, катать из нее шарики и заглатывать оные между глотком чая и табачной затяжкой.