66 дней. Орхидея джунглей - [23]

— У меня — и от характера, и от того, что ты имеешь в виду.

— Черт побери, это очень досадно.

— Отчего же? Ты падаешь в обморок от вида крови?

— Дело не в этом. После этого, скорее всего, женщина или безоглядно влюбляется, или до конца дней ненавидит. У тебя не такой характер, чтобы безоглядно влюбиться, да и я не тот тип, в каких безоглядно влюбляются. Остается предположить, что я стану тебе противен. — Он целовал ее в губы мелкими, частыми поцелуями, и они тоже были приятны ей, но она не находила в себе ни сил, ни желания расслабиться до конца. Слишком ироничен и легок он был.

— Не станешь, я приму к этому все меры. Если ты до сих пор не стал мне противен, — дальше я как–нибудь овладею собой.

— В том–то и беда, что ты слишком хорошо владеешь собой, даже тогда, когда тобой собирается овладеть совсем другая личность.

Она рассмеялась. Ее волосы рассыпались по подушке. Он взял одну из прядей и поцеловал ее.

— Будет жутко обидно, если ты после этого меня возненавидишь. Меньше всего мне бы хотелось тебя потерять сразу.

Все дальнейшее произошло просто и так же весело, как происходило все, что он устраивал. Знакомство с родителями или выезд за город. Ее отъезд в колледж и их веселая, легкая встреча опять в Атланте, год спустя, когда он и она после первого курса приехали домой.

Она почти не почувствовала боли, и лицо его лишь слегка напряглось. Он просил ее не закрывать глаз и все время смотреть на него. А та жуткая, раздирающая боль, о которой писалось в дамских романах, на самом деле была весьма незначительна. И когда все произошло, она не чувствовала ни особенного наслаждения, ни особенного отвращения. Хотя смутное разочарование боролось в ней с радостью от того, что некий барьер, отделявший ее от взрослой жизни, благополучно преодолен.

Они мило болтали около часа, он принес кофе, потом ближе к утру, они сделали это еще раз. И на этот раз боли не было, хотя он проникал глубже, и внизу живота было странное, не слишком приятное чувство. Но приятны были его прикосновения, жар его тела, его объятия.

Утром он отвез ее домой, она рухнула на кровать и заснула, а когда проснулась, вспоминала вчерашнее без малейшей тревоги, легко и счастливо.

Их роман так и продолжался — легко и почти безразлично, ибо, хотя она ценила в Стиве его ум и легкость, он был от нее чрезвычайно далек как по кругу общения, по среде, так и по характеру. Этот роман не мог иметь никакого развития, и никакой болезненной тяги друг к другу они не испытывали. Так она поняла, что для нее возможен, помимо небывшей и только предполагаемой любви, еще один тип отношений с мужчинами — приятная обоим дружба без взаимных обязательств. Такими были все ее романы после Брюса.

А первое настоящее увлечение случилось уже тогда, когда она покинула Атланту и уехала в колледж, простившись со Стивом нежно и необременительно. Она знала, что он не ограничивается отношениями с нею, и не ревновала. Как можно было ревновать Стива?

Впрочем, иногда он поражался ее спокойствию. Никогда не негодовал, — просто тихо изумлялся. Вот и сейчас, на прощанье, он сказал ей:

— Слушай... Тебе что, ни капли не жаль расставаться со мной?

— Ну почему же, Стив. Конечно, жаль. Мне даже будет тебя не хватать, — ты доволен?

— Вполне. Но почему ты никогда настолько не принимала меня всерьез?

— А ты когда–нибудь что–нибудь принимал всерьез?

— Ммм... Вероятно.

— Что же это было?

— Это была ты. Иногда.

Она усмехнулась:

— Я же сказала, Стив. Мне будет тебя не хватать.

— Мне тебя тоже, — сказал он прежним, знакомым тоном. — Когда тебе будет меня не хватать, ты будешь хватать кого–нибудь другого и тащить в постель. Только не шепчи ему в ухо «Стиви!» — а то он обидится. Если, конечно, не будет моим тезкой.

— Я тебе никогда ничего не шептала, — улыбнулась она.

— Нет, был грех, — покачал он головой. — Однажды ты прошептала: «Осторожнее, ты наступил мне локтем на прическу!»

— Можешь быть уверен, больше я никому такого не шепну. Таких косолапых у меня, надеюсь, больше не будет.

Они поцеловались, как старые друзья, и она уехала навстречу своей первой настоящей любви, из–за которой, собственно, все в ее здоровом и трезвом характере так причудливо менялось иногда.

...В колледже она долгое время чувствовала себя одинокой, но тогда, до Джона, она легче переносила одиночество. По комнате в кампусе она оказалась соседкой пухлой девушки с молочно-розовой кожей, бесцветными глазами и белыми ресницами. Ее звали Стефани, она писала странные стихи без рифм и размера (в поэзии Элизабет была чудовищно старомодна, и пределом ее вкуса оставался Лоуэлл). Стефани, невзирая на свою мирную и бесцветную внешность, была революционеркой решительно во всем. Она провозгласила нонконформизм главным принципом своей деятельности. На лекциях она появлялась крайне редко, всегда одевалась вызывающе легкомысленно, рисовала на лице и теле Бог весть что и называла это вивризмом. Кроме всего прочего, она однажды совершенно искренне предложила Элизабет заняться лесбийской любовью.

— А ты когда–нибудь уже... делала это? — в некотором испуге спросила Элизабет. Она вообще–то любила Стефани, с ней было не скучно, но такое...