58-я. Неизъятое - [5]
Купе!
Не знаю как, но родители все-таки получили разрешение на свидание. Поехали к Тайшету. И наткнулись на начальника моего лагеря Касимова.
Касимов сам по себе — с точки зрения морали человеческой — был неплохой человек. Бывший фронтовик, чем-то проштрафился и попал начальником в лагерь. А там — и виновные, и невиновные, но все с номерами. Как их отличить?
И когда мои родители приехали и стали с ним разговаривать, он по-человечески понял, что я не враг, что я попавший в мясорубку случайный человек, и решил помочь.
Первое свидание было очень строгое. Лейтенант режима сказал маме: «У вас 15 минут. Вот часы». Не прикасаться, не подходить друг к другу — такие условия.
Меня вызвал Касимов:
— Фидельгольц, вы москвич? А вам знакома в Москве женщина такая, ну, пожилая… Приехала сюда, спрашивает вас. Вы ее знаете?
— Какая женщина? — говорю.
— Да мамаша твоя приехала. Ну, беги!
И я, как был: немытый, рожа опухла от гнуса, ватник заплатан, штаны прожжены — являюсь туда.
Гляжу на мать:
— Мама… — а потом не знаю, что и сказать.
И она растерялась.
— Юрочка, вот я принесла корзинку. Там твое любимое миндальное печенье…
Принесла она конфетки, леденцы, батон за рубль сорок.
«Свеженький», — говорит. Совершенно не понимала, куда я попал. Подвигает мне корзинку… а я не выдерживаю, хватаю ее, начинаю целовать… Да. Такая вот вещь…
Я только об одном думал: «Мама, почему у тебя нет другого ребенка? Тебе было бы легче». О чем она думала, я не знаю.
Расстались, выхожу с маминой корзинкой в зону. Народу-у! Весь лагерь высыпал, две тысячи человек. «Юрка, Юрка, к тебе мать приехала!» Все — с восторгом: и власовцы, и бандеровцы. Все сияют, как будто своя семья. Ну, думаю, надо что-то ребятам дать пожрать. Вытаскиваю батон, разламываю. «Нет, нет, это материно, сам ешь».
Все было цело из этой корзинки, никто не позарился, хотя все голодные были и доходяги.
«Ты почему, сволочь, писем не пишешь?»
Через пару дней посылают меня разгружать щебенку. Работаем, вдруг подходит ко мне начальник конвоя: «Ты! Слезай!»
Слезаю, конвойный мне автомат в спину — и ведет. Сам сибиряк, рожа добродушная, широкая, как тарелка. И все приговаривает: «Иди-иди! К лесу. А теперь — стой». Думаю: «Ну, сейчас пальнет…»
И вижу — навстречу они. Мать и отец. Увидели меня, расстилают на кочке салфеточку, припасы достают, манят:
— А этот, как его зовут? Ты тоже иди, — конвоиру.
Хотели его угостить. Он смутился, аж за дерево спрятался.
Поели, выпили по стаканý, начали говорить: как, что. Отец, правда, молчал. Ни слова, наверное, не сказал…
В следующий раз мы увиделись уже в Москве, через пять лет.
Нет, официально такое свидание, конечно, было невозможно. Но родители, оказывается, наладили с Касимовым связь. Отец отрекомендовался, что он преподаватель, член партии. Тот проникся к нему уважением. Не знаю, какой у них разговор был, но когда они уехали, с тяжелых работ меня сняли и по приказу Касимова устроили санитаром в санчасть.
Но у нас же везде стукачи! Вернулся оперуполномоченный, узнал: такой-то переведен в санчасть. Начал копать и решил создать дело против начальника лагеря, уличая того в связях с врагом народа, то есть со мной.
Меня моментально сняли с легкой работы, поместили в карцер и начали пытать, чтобы я признался, что мои родители с этим начальником встречались. Я все отрицал и, помню, еще увещевал их — ой, я такой дурак был: «Чего ж вы топите его, он же фронтовик, хороший человек? Товарищи, это не по-советски…»
Они — ха-ха-ха, и по морде. Поместили в бокс, где можно было только стоять — и я двое суток под снегом стоял, потом били. Все отбили, меня изувечили. Но начальника снять не смогли.
В присланном родителями «вольном» шарфе. Якутия, 1954
После пыток меня положили в санчасть, а потом тихо отправили на новое место. Начальником там был Климович. Он слышал об этой истории и мне явно симпатизировал.
В первые же дни он устроил мне разгон. Так это артистически сделал!
Вызывает в кабинет, сажает за стол. И давай кулаками стучать, кричать, подонком меня называть. Я не пойму, в чем дело.
И вдруг он кричит:
— Ты почему, подлец, сволочь фашистская, писем не пишешь? Ни матери, ни отцу, сука такая!
— Так два раза в год письма положены…
— Какие два раза, сука! У тебя родители — советские люди, а ты — фашист…
А сам бесшумно кладет на стол письма от моей матери. Видно, там, за дверьми, надзиратель подслушивает. И вот Климович надо мной бушует — а я читаю эти письма, захлебываясь в слезах.
Встретились мы с ним и еще раз… Однажды, встретив меня на лесоповале, он незаметно схватил у меня письмо и сунул в унты. Вы понимаете, что он сделал?! Начальник лагпункта, да.
Когда я вышел, родители рассказали, что, оказывается, жена Касимова потом приезжала к нам, обращалась к отцу за консультацией как к врачу.
«А я все старался себя расходовать…»
В 54-м с работы меня списали и положили в барак для умирающих — у меня был туберкулез. Врачей там не было, надзиратели кидали на нары пайку, а оттуда крючьями стаскивали трупы. А я все равно блаженствовал: на развод не гонят, работать не надо… Лежишь, как… знаете, как в утробе матери.
