58 1/2 : Записки лагерного придурка - [101]

Глядите: вот подвал на полстраницы

И в нем — растерзанный космополит.

Пройдет еще неделя, и едва ли

Он не окажется в ином подвале…

Я не вытерпел, подключился к «творческому процессу». Так было всю жизнь: в нашей спарке Дунский ведущий, Фрид ведомый.

Сейчас уже трудно припомнить, кто из нас сочинил какие строфы. (Мы с Юликом говорили «куплеты», чем очень раздражали всех знакомых поэтов.) Некоторые из куплетов-строф были совсем слабы в техническом отношении, другие — несправедливы.

Книги, которые мы обозревали, давно и прочно забыты. Ну кто сейчас стал бы читать «производственные романы» — «Далеко от Москвы», «Сталь и шлак»? А их печатали в серии «роман-газета» миллионными тиражами.

В Москве ли, далеко ли от Москвы

Страшусь индустриального сюжета.

На этих книгах — замечали вы? —

Как приговор стоит: роман — газета.

Распишут в ярких красках сталь и шлак,

Но разве это краски? Это ж лак!..

К слову сказать, прочитав «Далеко от Москвы», мы сразу вычислили: это же про лагерь! Организация работ, система поощрений — все наше. Вернулись в Москву и узнали, что Ажаев, действительно, не то сидел, не то служил при лагере на Дальнем Востоке.

К «идейно порочной» повести Эммануила Казакевича «Звезда» мы отнеслись с симпатией:

Вопросы чести, совести и долга

Лишь Казакевич ставил иногда.

Боюсь, теперь закатится надолго

Его едва взошедшая звезда:

Он, позабыв, что дважды два — четыре,

С сочувствием писал о дезертире.

Но чаще всего литературные новинки нам не нравились:

Зато звезда над Балтикой горит:

Латышка Саксе написала книгу.

Вполне удался местный колорит:

Читаешь — и как будто едешь в Ригу.

И от своих-то воротит с души,

А тут еще полезли латыши.

«Ехать в Ригу»— старый эвфемизм означающий «блевать». Теперь-то его мало кто знает, а тогда помнили.

Еще один расистский выпад мы сделали, прочитав где-то интервью с «черным Шаляпиным»:

Америка не нравится цветному.

Ну что же, к нам переезжать пора б!

У нас бы вы запели по-иному,

Поль Робсон, сходно купленный арап…

Несколько доброжелательных строчек мы посвятили детской литературе: при этом не удержались и еще раз лягнули лубянских борцов за русские приоритеты:

В поэзии ценю отдел я детский,

Один из самых мирных уголков,

Где уживались по-добрососедски

Маршак, Барто, Чуковский, Михалков —

Его стихи как детство дороги мне

(Я говорю, конечно, не о гимне).

Не взяли бы и этих за бока!

Я вижу: притаился Фраерман там,

А уж над ним занесена рука

С голубеньким сентиментальным кантом:

Признайтесь откровенно, Фраерман —

Зачем вы динго вставили в роман?

Исправим дело. Вот чернила, ручка,

И чтоб на вас не вешали собак,

Пишите: «Дикая собака Жучка,

Она же Повесть о любви». Вот так

Материал и свеж, и верно подан —

Собака — наша, автор — верноподдан.

Сколько куплетов получилось всего, я уже не помню. Боюсь, количество не перешло в качество.

Кончалось «Обозрение» октавой:

Но о себе. Закончив институт

Я снова начал курс десятилетки.

Уроки мне на пользу не идут:

Я знай пою, как канарейка в клетке.

Веселые минуты есть и тут,

Но до того минуты эти редки,

Что с нетерпением ученика

Я перемены жду… Пардон — звонка!

Аппетит приходит во время еды. За «Обозрением» последовало продолжение «Истории государства Российского от Гостомысла и до наших дней». У графа А. К. Толстого она начиналась: «Послушайте, ребята, что вам расскажет дед», а у нас — «Послушайте, ребята, что вам расскажет внук»… Внук рассказывал и про Рыцаря Революции:

С бородкой сатанинской,

С наганом на боку

Вельможный пан Дзержинский

С чекою начеку.

И про НЭП:

Разумного немало

Сулил нам этот план.

В кого она стреляла,

Разбойница Каплан!..

И про борьбу с оппозицией тоже было сказано:

Они хотели пленум,

Они хотели съезд,

Но их — под зад коленом!

А многих под арест.

А потом мы размахнулись на целый роман в стихах. Вообще-то нам хотелось сочинить сценарий про московского паренька, похожего на нас и по сходной причине попавшего в лагерь. Стали придумывать сюжет. Обязательно в фильме должна была петься песня, которая нравилась другу героя, лихому парню по имени Сашка Брусенцов. (Песня эта — «Эх, дороги…» нравилась и нам.) Сашка должен был бежать из лагеря, но… «выстрел грянул, ворон кружит — мой дружок в бурьяне неживой лежит»[65].

По техническим причинам сценарий написан не был. Да и роман в стихах под тем же названием «Враг народа» остался неоконченным. А из того, что было написано, в памяти остались только отдельные строчки — рукопись не сохранилась.

Вот Славка — так мы его назвали в честь Батанина — попадает на Лубянку. Он еще не верит, что это всерьез, упирается, спорит со следователем:

А Славка избежал бы многих бедствий

И многих преждевременных морщин,

Когда бы знал, что нет причин без следствий,

Но следствие бывает без причин.

На стене тюремного сортира он читает граффити — подлинные, я их уже приводил в главе «Постояльцы»:

«Не верь им, Ивка!» «Сталин — гётверан».

А ниже — «Doctor Victor from Iran».

Вот Славка — уже в лагере — вспоминает любимые книжки своего детства:

Теперь вы не найдете этих книг

И все о них забыли понемножку.

Уже не вылетает белый бриг

На вспененную волнами обложку

И брызги не кропят со всех сторон

Три слова: РОБЕРТ ЛЬЮИС СТИВЕНСОН…