42 - [93]

— Именно здесь, — говорит Анна. — В этой комнате. Три дня подряд. С двенадцати до двух.

6

Выйдя из-под прямоугольной желтой маркизы отеля, я, словно полный новичок в хроносферных делах, налетаю на крупногабаритного женского болванчика. Полосатые хлопковые штаны пижамного вида, клетчатая рубашка, темные очки в роговой оправе, пот на красном лбу. Приветствуя меня радостным пыхтением, она пытается меня опрокинуть навзничь, так что я оседаю на одно колено, как штангист, под тяжестью пудовых грудей и дегтярного запаха, но тут же, сгруппировавшись, провожу весьма профессиональный и аккуратный замедленный бросок через бедро (курсы дзюдо для продвинутых зомби), чтобы достойным образом усадить ее около декоративной пальмы перед входом в отель. Наглядная демонстрация высочайшего уровня артистизма, достигнутого нами за безвременье, замечает Анри Дюрэтуаль, стремящийся туда же, к озеру, как Катарина на другой стороне улицы, ее вампирята, подмигивающий Миллер (еще не оправившись от возбуждения, я спрашиваю себя, кто, он или Дайсукэ, смастерил инсталляцию в Музее естественной истории — спаривающаяся парочка в удобной для рассмотрения миссионерской позиции). Аварийное столкновение, торопливая ходьба, вопросы или объяснения Анри, понимать которые стоит мне большого труда (о чем это: он и другая сторона улицы уже ПРОИНФОРМИРОВАНЫ?), истеричное трио зомби около моста Монблан, сигналы, знаки, жесты — все это помогает мне не разрыдаться как последняя дворовая (дворцовая?) псина, когда я с каждым шагом все дальше ухожу от Анны (от графини, от хронометрического зайца, от рюкзака стоимостью от пяти до восьми миллионов швейцарских франков). В голову лезут мысли, что мы — избыточны, обрезки, щепки, опилки времени, сор, сметаемый сейчас в одну кучу. Проходим по набережной, между удивленно-застылыми болванчиками, мимо герцогского мавзолея, где нас дожидается Шпербер с кликушами-австрияками, мимо лодочных причалов, неуклюжих отелей, поглядывая на другой берег, словно там с минуты на минуту может забить ключом новая жизнь с плеском упавшего водного столба Жет-д'О в качестве начального аккорда. Машинально, без договоренностей, листовок и плакатов, не задумываясь и ни о чем не беспокоясь, мы все стекаемся опять на мостик около бассейнов, где уже выстроился вернувшийся испытательный отряд, наши хрононавты.

Они заметно обессилены: четверо все тех же ЦЕРНистов, двое японцев, Бентам, Митидьери, некто, знакомый мне в лицо, но не по имени (Ральф Мюнстер, бывший сотрудник уголовной полиции), Шмид из Базеля, швед из Гётеборга и Каролина Хазельбергер, первая женщина в ареале. Скопированы. Все двенадцать. Полицейский протокол прилагается. Черные шары, убийственный страх (потаенное наслаждение, ради которого Хэрриет, Мендекер, Калькхоф и Лагранж раз за разом готовы терпеть ужас), ошарашенный взгляд в зеркало, трехмерные образы, возникшие из воздушного стекла, конденсаты, клоны.

Двенадцать клонов, каждый на четыре года и восемь месяцев моложе своего оригинала.

На мгновение, на страшное, ошеломительное, но вместе с тем неболезненное, гипнотическое мгновение, тебя как будто раскололи, словно ты, застыв, сделал какое-то движение, хотя не пошевелил ни головой, ни рукой, ни пальцем, а все из-за того, что Другой (-ая, –ое) внезапно донельзя живым появился (-лась, –лось) в воздухе, в зеркальной колонне, замещая, заменяя, почти упраздняя собой тебя. Двойное, даже более чем двойное количество участников, заверяют бывшие испытатели, непременно приведет к еще более значительному результату. Все они как-то неприятно, но крайне заразительно воодушевлены, преисполнены энтузиазмом, как Шпербер, уже объявивший о готовности еще сегодня, а самое позднее завтра утром принять участие в ЭКСПЕРИМЕНТЕ ФЕНИКС. Самое плохое, что, согласно восьми испытаниям, может случиться с нами, это разочарование, если мост все-таки не будет преодолен, просто-напросто за недостатком массы, поскольку сейчас мы представляем собой чуть больше половины первоначальной команды Пункта № 8. И все же хрононавты последнего созыва полны оптимизма. Хэрриет, переходивший Рубикон уже пять раз, заверяет нас в сильнейшем росте интенсивности, чувстве прорыва, хроноактивности, которые, по его убеждению, приведут к количественному скачку уже при двадцати или двадцати пяти участниках. Серолицый, но сияющий Мендекер безоговорочно с ним согласен, как и Лагранж с Калькхофом. Раз они даже не думают настаивать на всеобщем участии в эксперименте, подозрения Бориса о принадлежности ЦЕРНистов к гипотетической «Группе 13», задавшейся целью стереть нас всех с лица земли, оказываются колоссом на глиняных ногах. Как женщина, призналась вдруг стоящая посреди нашего говорящего овала Каролина Хазельбер-гер, как женщина и как мать двоих, оставшихся «там» (у ВАС, по ту сторону ПОДЛОЖКИ) детей, она может сравнить процесс испытания только с родами. В страхе, боли и экстазе ты привносишь в мир себя самого, свое отражение, и ощущаешь себя — она еще сильнее выпучила глаза, попытавшись руками поймать в пустоте ускользающие формулировки, а потом довольно двусмысленно впилась себе в бедра — созидающей, плодородной, матерью самой себя. Мама-Шпербер, мама-Бентам, авто-мамы Митидьери и Мендекер закивали, одобрительно и с каким-то сытым удовлетворением, припомнив свои блестящие результаты в деле самопорождения. Мой друг Кубота, единственный из дюжины просветленных рожениц, кому я доверяю (пока поблизости нет Анны, пока он не выходит на генитальную тропу войны, распушив ястребиное оперение), доверительно сказал, предполагая, будто нас никто не слышит, что он почувствовал прямо-таки «итибан ии токи» посреди «токи то токоро». В центре пространства и времени, объяснил, перевел мне состыковавшийся с нами Хаями, где чувствуешь приближение самого прекрасного времени — времени перехода, КОНТАКТА. Кубота не перечит, и, пожалуй, именно это общее для всех хрононавтов эйфорическое безразличие к тому, что может с нами случиться, действует всего заразительней. Будто ныряешь куда-то вниз головой, без оглядки — в любовь, в войну. Мы мыслим себе уже не мост, а дефинитивный, окончательный, односторонний проход, и все киваем, соглашаемся, готовимся.