42 - [9]

5

Тишина может быть роскошью и удовольствием, когда позволяет спать долго, за полдень. В бархатных шторах мерцают золотые павлины. Отель «Виктория-Юнгфрау» в стиле модерн — достойный выбор ночлега в Интерлакене[12]. Пять дней пути от Цюриха, и я уже потерял интерес к частным апартаментам вместе с осторожностью. Восхитительно неожиданная встреча может стоить жизни. Наверное, сейчас девять утра. Или одиннадцать. Лень шевелить руками, смотреть на один из трех циферблатов моих часов. Дисплей радиобудильника скрыт за пологом кровати, а каминные часы под стеклянным колпаком мне издалека не разглядеть. Поддаюсь иллюзии, будто тишина вокруг — от бархатных штор, двойных окон, массивных стен. И на несколько вдохов-выдохов мысль о Пункте № 8 всплывает лишь воспоминанием о страшном сне. А чем еще может быть превращение летнего дня в лед, моментальное, без снега и изморози, когда замороженные люди сохраняют тепло, а те, кто поначалу казались счастливо уцелевшими избранниками, впадают в панику и умирают один за другим? Всего на две секунды пережила мадам Дену падение своей чайки. Пергаментный покой на узком лице шестидесятилетней дамы был совсем иного рода, чем неподвижность черт официанток или водителей. Ужас, что мы последуем за ней, возможно, уже в грядущую секунду. Отвратительное возбуждение. Невероятно, что в наших рядах случился лишь один инфаркт — или что еще вырвало мадам Дену из потока событийности или, скорее, небытийности. Шперберова гротескная попытка ее оживить (гигантская бородатая обезьяна пытается изнасиловать наполовину негнущийся манекен не первой молодости ) своей нелепостью могла поспорить только с его же экспериментом по транспортировке тела. Требуются по крайней мере два внимательных и согласованно действующих человека, чтобы более или менее достойно перенести в горизонтальном положении одно из ВАШИХ безвременных тел, живое или мертвое. Даже после пяти лет тренировок мне, несуразному штангисту, не удается оторвать от пола швабру. Неподъемные диски мирового глетчера, вне сферы моей власти, вне моего времени.

Тишина — непременное условие хорошего отеля, внушительные стопки тишины на серебряных подносах в руках шустрых мальчонок в тесных ливреях и с узкими попками (определение и пристрастие Берини), а зеркало в раме черных мраморных колонн, вдобавок украшенное по бокам лентами розоватого шелка, не отражает ничего предосудительного. Может, наконец-таки будет работать душ. Для проверки слегка поворачиваю голову на подушке и вижу будильник — 12:47; протягиваю руку, и цифры на табло гаснут, не успевают до него дотронуться мои пальцы. Придется идти в бассейн. Лифт, разумеется, будет непростительно сломан, как та кабинка, везущая на поверхность Йорга Рулова с последними девятью посетителями ДЕЛФИ. Пожалуй, сильнее смерти мадам Дену меня взволновало отчаяние Софи Лапьер, когда под ее пальцами потухло табло лифта — наше необдуманное и необратимое колдовство. Ее муж, застрявший в шахте вместе с Руловом и прочими гостями подземелья, был так же недостижим, как пассажиры самолета в небе над Куантреном.

Трижды полдевятого, как обычно при пробуждении. Часы на правой руке, коллекционный экземпляр за 260 000 швейцарских франков, часто мешают мне сильнее, чем пара часов на левой, хотя именно для правого запястья я выбирал самую легкую модель. Метод триангуляции времени был предложен ЦЕРНовским физиком Лагранжем, и многие взяли его на вооружение уже в первые дни. Хотя в периоды нервозности люди склонны впадать в крайность, как, например, переводчица советника Тийе, которая в один прекрасный солнечный день появилась с пятнадцатью часами всевозможных моделей: вмонтированными в колечки, цепочки, брошки. Или Шпербер, ставший похожим на нарядный бунчук в жилетке, нашпигованной карманными часами. За все эти годы безвременья ни один из моих женевских шедевров часового искусства не был пойман на измене. Только я должен носить их беспрерывно, каждый божий полдень, даже когда на мне, как в данный момент, не надето ничего другого, и я иду по фиалковому ковру спальни навстречу горничной, которая, не дрогнув ни единой ресничкой, дружелюбно придерживает тяжелую входную дверь моего номера. Марципановое личико, выглядывающее между оборками воротника и белым чепчиком, не выказывает изумления. Розоватость щек не имеет отношения к тому, что состояние моих чресл позволяет повесить на меня еще одни часы; нет, это — неприкрашенный румянец, врожденный солнечный ожог, отметивший ее в материнском чреве лет сорок тому назад. Аккуратную стопку белья в руках горничной увенчивает белоснежный халат. Так что я чувствую себя вполне комфортно, выходя в коридор. Там, как и давеча, стоит, отважно наклонившись вперед, словно готовясь к первому удару гольфа, клетчатый лорд, которого вторгшийся в реку времени ловильный крюк зацепил возле лондонского клуба года этак 1932-го и перетащил в «Виктория-Юнгфрау» нулевого года; лорд вперился взглядом в свой левый каблук, в липкую грязь из пространственно-временной чревоточины. Два господина столь же благородной, но уже современной выделки направляются к лестнице, за ними — типичный тренер по гольфу с бронзоватым отливом и в шортах и дама с летящей собачкой. На всех лицах, да и на шерстяной мордашке терьерчика, левитирующего где-то на уровне колен, нет ни тени испуга или тревоги, как нет их и у горничной, и у всех людей, встреченных мною за пять дорожных и десять цюрихских дней и во время всего путешествия в Цюрих из Мюнхена. С того самого происшествия на Мариенплац я пока не видел ни одного исключения; годы безвременья промелькнули для всех незаметно, как полет одной секунды. По крайней мере, для нетронутых, как, к примеру, эти постояльцы отеля, снова вечно входящие в лифт, или посетители бара, не расплескавшие ни капли своих аперитивов. На резиновых ковриках спортзала замерла пятерка одноногих: левое колено поднято, руки повисли под тяжестью розовато-лососевых металлических гантелек — дрессированные лошадки-гимнастки, галопом вырвавшиеся из смертельной зоны «си-ни». Начался двадцать второй день с тех пор, как тает моя вера в секунду сорок шесть.