42 - [82]

— Только в одной Вселенной, — поясняет он мне, — но теперь кое-что происходит.

Его правый указательный палец с классической ньютоновской непристойностью проходит сквозь кольцо, образованное двумя пальцами левой руки.

— Мост Эйнштейна — Розена[68], — по-матерински заботливо говорит Пэтти, спеша уберечь меня от стыдливого румянца.

Можно предположить, что каждая черная дыра порождает новую вселенную, отражая все свое вселенское окружение, чтобы — разумеется, с некоторыми искажениями — скопировать его на другую сторону.

— И мы допускаем, что они нашли мост, шесть недель тому назад! — кричит Стюарт, продолжая радостно протыкать свою нехитрую модель. — Он должен был наконец появиться из тумана.

— Но ты ведь знаешь, что это означает.

Стюарт кивает, принимая из рук Куботы неожиданный поднос со свежими коктейлями, в которых кружат оливки, что вынуждает его забросить секс-машину и заняться раздачей стаканов.

— Да, время пойдет назад, это ясно. — Он смотрит на меня, на Бориса, на четырех других зомби, которые вдруг собрались вокруг нас с надежой и непониманием во взглядах. — Это единственный шанс. Или может, вы думаете, что это все реально? — Он стучит по стойке, по алебастровой груди похотливой старшей сестры Нефертити, по своей голове.

Пэтти ничего не отвечает, и это, пожалуй, самое зловещее в данную секунду, которой никогда не будет.

Только представь себе: завтра откроется мост. И ты уже в компании фараонов, пирамид, перед каменной маской сфинкса.

Следовало еще два-три дня подождать с днем рождения. Тогда мне никогда не исполнилось бы сорок лет, по меньшей мере здесь, в этой вселенной, в этом космическом трупе, в позднеегипетском западно-швейцарском баре.

Рассмотрим для начала мужчину, лежащего навзничь на улице, в большой луже крови. Поскольку, умирая, он не закрыл глаза, ему нет нужды их открывать. Он движется по все более яркому, все сильнее сверкающему туннелю света, будто летит в самое сердце солнца, однако вокруг уже темнеет, и экстатическое наслаждение полетом вынужденно сменяется полумраком, умброй, расплывчатыми цветами биологического существования, и, предвещая замирающее облегчение ужаснейшей боли, загорается красная вспышка разрушения, стена огня, сквозь которую он проходит с разбитыми лопатками, раздробленным тазом, пронзающим сердце ребром за ту малую долю секунды, пока его тело тесней всего вжимается в брусчатку улицы и разрывается, крошится, лопается, растягивается и тут же обретает нечто новое, а именно откровение не-умирания, когда растекшаяся кровь с удивительной скоростью и точностью вливается в заново возникающую систему сочлененных, хитрым образом сплетенных сосудов, разрывы кожи склеиваются, кости, жилы, хрящи с гадким дробящимся внутренним хрустом возвращаются на позиции полностью здорового старта, в момент которого у него пропадает всякая боль и каждая пора наполняется последним, счастливым неверием, что с ним действительно может что-то случиться при подобном падении. И вот уже позади короткий рывок, точнее, вибрирование, отвратительная дрожь удара или скорее даже спазматическое освобождение марионетки — она оторвалась от земли и, хватая руками воздух перед собой, парит на уровне колен, потом животов прохожих, которые с криками торопливо подбегают поближе к месту взлета. Мужчина взмывает вверх, неудержимо, в прозрачной синеве летнего неба, голый и бескрылый, с чистой левитирующей силой ангела, каким его изобразил бы в кино Микеланджело. Его запрокинутая, вновь не размозженная голова с каштановыми, вновь сухими, не измазанными кровью и костяными осколками волосами, медленно выпрямляется. Но не слишком медленно. Ему отпущена ровно одна секунда для роскошного подъема. Искаженные ужасом лица прохожих успокаиваются, головы их опускаются, в то время как он стремится вверх по дугообразной траектории (с такой великолепной панорамой, но столь досадно торопливо), вперед ступнями, ногами, на уровне голов туристов его обнаженный торс изгибается, как у прыгуна в воду, который в прыжке назад через голову спустя четыре или пять метров рассчитывает встретиться с поверхностью воды. Мраморные ленты кампанилы мелькают перед ним, цвета слоновой кости, дымной зелени, бледной розы, словно башня ракетой врезается в пьяц-цу, но нет, это он сам, увесистый небесный танцор, поднимается со странно изменчивым (боже мой, раз так суждено) паническим настроением, слегка наклоняясь вперед, обозревает появившуюся крышу отеля, старый фасад, окно комнаты, и достигает по-настоящему страшного мгновения, когда после столь элегантного птичьего взлета он с растопыренными ногами, бьющими по воздуху руками и выпяченным задом приземляется на подоконник. Меня он не видит. Осталось пройти сквозь дрожь фатального и гнетущего облегчения, с каким многие отдаются в руки судьбы, поняв ее непреложность, обратно в обжигающее пламя страха смерти. Меня он не видит. Секунды его полупараболы: стряхнуть с себя смерть, лежа на Пьяцца дель Дуомо, — раз; взлететь — два; сидя на подоконнике, отчаянно искать опоры в пустоте, в воздухе, который еще ни одному мастеру не удалось изобразить таким восхитительно пустым, — три. Меня он не видит, поскольку из очень краткой, невероятно как возникшей паники (перед тобой раскрывается пустое пространство, и на тебя набрасывается разъяренный мужчина) он сразу же соскальзывает в блаженную секунду, где он опирается на подоконник, голый, солнце приятно печет в спину, он глядит на сидящую женщину. Для него отсутствуют нулевые секунды, в которые я его обнял и помог забраться на помост, откуда стартовал его полет навстречу величайшим достопримечательностям Флоренции. Он не печалится. Для него смерть столь же призрачно лежит позади, как для вас — рождение, в то время как далекое прошлое мерцает впереди в розоватых тонах, ему однозначно повезет, раз у него элегантная врачебная практика на западе Берлина (серая зона, между Уланд– и Моммзенштрассе), загар и спортивная фигура говорят о любви к спорту, ему предстоит лихая студенческая жизнь и утешительный приз молодости взамен того, что мало-помалу, после каждого экзамена и зачета, он потеряет свои профессиональные знания. Но пока он живет Здесь и Сейчас (которое подслеповато пятится задом), в пространстве Только-Что гостиничного номера и споро преодолевает легкий дискомфорт, вызванный нахлынувшими, а возможно, и высказанными угрызениями совести его замужней возлюбленной, потому что близкие перспективы столь хороши, и вот уже он лежит в объятьях Карин, которая, пусть не очень юная, зато чудесная и приятная, опытная женщина, из ее конвульсивно хваткого кустистого логова он только выскользнул, чтобы теперь, со вновь участившимся пульсом устремиться обратно, удивительно, как все ловко получается в этом отрадном состоянии, которое стремительно нарастает, переходя в совместный стремительный взлет на вершину горы, какая при взгляде с этой стороны обещает быть гораздо круче, но подъем по влажной траве оказывается весьма, даже слишком быстрым, а долгие беззвучные вздохи приводят на плато, где он крепко спотыкается и затем с невероятными виртуозностью — такое удается лишь заслуженным супругам да парочкам со стажем — и непокорностью получает внутри нее, из ее нежной глубины за три спазма вязкое, как обойный клей, благословение, которое пронзает его до самых яичек, и он вскрикивает, встретив малую смерть так скоро вслед за смертью большей, и принимается уже по-настоящему усердно работать, с чувством входя, мощно выходя. Ах, Карин, когда ты убираешь руки с моих плеч, все оканчивается пламенеющим возбуждением.