42 - [19]

Новости бывают только на вокзале. С тех пор, как я вышел из Мюнхена, не пропускаю ни одной крупной станции на пути, захожу, согласно инструкции, через главный вход и сразу поворачиваю направо в поисках первого мусорного ведра с кассибером[21]. Около Скамейки — трехчастная, трехцветная крытая система сбора и разделения мусора, такая же неотъемлемая часть ЖДБО[22] (Женевское Добровольное Братство Обездвиженных, Жадный Детектор Бозон Ожидает), как и уютная деревянная скамья «под старину», на которой сидит парочка эпохи безвременья в несвоевременной одежде. Над зеленым носом ракеты (биомусор) зависло несколько насекомых. Чуть повыше, над голубой ракетой (бумажный мусор, экологически корректное хранилище новостей) парят две осы, примерно на уровне груди ностальгически одетой пары, словно вырезанной из рекламного плаката 30-х или 40-х годов прошлого века: он, в сигарно-коричневом летнем костюме и соломенной шляпе, и она, тоже в шляпе и в белом шелковом платье. У третьей осы фасетные крылья из ажурного серебра, с тонкими веерообразными и спиралевидными узорами. Бриллиантовые глазки. Рубиново-красный хоботок. Тельце величиной с боб заканчивается коротким золотым шипом, походящим на миниатюрную собранную антенну. В центре насекомого примостились часы с арабскими цифрами. Золотые ножки сложены в застежку, при помощи которой оса крепится на лацкане или шарфе. «Часы-брошь. Неизвестный автор. Женева около 1900 г. Инв. № 4294». В первый момент, как только я замечаю насекомое на левом колене мужчины, мне кажется странно логичной идея, что одним только механическим животным с часами вместо двигателя позволено теперь путешествовать. И вдруг — шок, внезапные движения троих людей, рука ловит осу, крики, настоящие слышимые крики, женщина всем телом потягивается, рука срывает соломенную шляпу, загорелое, почти не изменившееся лицо Анны и голос Бориса, еще роднее и ближе, чем в воспоминаниях:

— Дружище Адриан! Похоже, время здесь остановилось!

ФАЗА ВТОРАЯ: ОРИЕНТИРОВАНИЕ

1

Мысль, в начале XVII века создавшая моего испуганного или по крайней мере озадаченного серебряного зайца, была тождественна той, что три столетия спустя вдохновила автора осы, взятой напрокат Борисом. Схватить неугомонное, петляющее, верткое существо, выпотрошить и вставить в него холодный и точный механический имплантант, способный зафиксировать самые мизерные и крошечные движения. Ничто не скроется ни от времени, ни от высокой чувствительности инструментов, его измеряющих. Проникновение в бег зайца или полет осы обещает вдобавок и нечто большее, а именно невозможное, доступное только НАМ (ежедневно, ежечасно избыточное) растяжение и расчленение настоящего. Окоченевший полет, арретированный прыжок, застопоренная езда подобны бесконечному ныряльщику в бассейне одного отеля, куда вмонтированы мы — часы внутри недвижных картин, со дня ноль в изобилии громоздящихся вокруг. ДЕЛФИ подарил нам время, а точнее, его главную драгоценность, оракула самого сложного и опасного измерения — настоящее. Здесь — место нашей уязвимости. Когда пальцы Бориса схватили осу, я ощутил опасность как лопнувшее стекло или сорванную с петель дверь. Панцирь моей сферы был уже пробит, когда я присел на корточки перед урной, мысль о «Кар МК9», спрятанном в правом внешнем кармане рюкзака, пришла с запозданием. Так что мне лишь осталось помножить радость встречи на фактор умоляющей надежды. Чисто иллюзорная защита.

И все же: настоящие объятия. Близость, когда в каждую пору бьет электрический разряд от другого тела, настоящая близость. Тела реагируют, это именно ре-акция, слова, фразы, разговор. Мы проговорили несколько часов, распивая погожим солнечным вечером пятидесятилетнее вино, понимая друг друга с полуслова, как давным-давно, как три секунды тому назад, единодушно решили придерживаться правила хорошего тона для маловероятной спонтанной встречи временщиков, неизвестного для меня, но, по-видимому, давно укоренившегося в хронотикете принципа анонимности в ночи (ПАН, в предпоследнем «Бюллетене Шпербера»). Место, где мы можем быть уязвимы, все то же: сейчас. Удушье и головокружение. Сейчас для нас не ново, мы знакомы с ним с эпохи до-безвременья, когда в блестящем обществе гомосексуальных средиземноморских философов, праздных машинистов локомотива, сосредоточенных студентов-физиков, решительных шотландцев, ЦЕРНистских профессоров и никогда не пьющих церковных старост пытались из невидимой бездны под стремительным поездом выхватить взглядом одну-единственную шпалу. Настоящее всегда оказывалось той полоской, которая только-только исчезла под локомотивом. Блоха в темной пряди темного Гераклита всегда отскакивает в сторону, прежде чем ее успевают раздавить пальцы философа; едва умолкнувший звук; волосяной тонкости сегмент циферблата, покинутый тенью секундной стрелки; безвозвратный миллиметр, пикометр, нанометр в счетчике атомных часов — нам никак не догнать настоящее на его стремительном бегу в прошлое, которое и само-то уже пропало, тогда как будущего нам вечно недостает. Что было — того нет, что есть — уже прошло, что будет — еще не появилось. Вот так быстро у нас когда-то кончалось время, когда мы о нем размышляли. Иногда фотоэкземпляры мнились мне жертвами нецелесообразных философских размышлений, которые привели к мозговой блокаде и полному параличу, как если бы ЦЕРН послал глобальный сигнал, повсеместно запустивший превратный мыслительный процесс. И только мы, иммунизированные, получили данайский дар действительного, непропадающего настоящего.