419 - [19]

После одной такой паузы он и спросил:

— Знаешь, чего я боюсь?

Она не знала.

— Вот как отец? Я боюсь, мы умрем и нам покажут все моменты, когда мы сердились на детей, все минуты, когда им нужна была наша любовь, а мы ее не дали, все мгновения, когда мы отвлекались или куксились, всю нашу злость, все раздражение.

— Пап, — сказала она, — ты никогда не злился. Ты, по-моему, даже голоса ни разу не повышал.

— Ну почему? Бывало, — сказал он. — Ты просто забыла. Когда я отмахивался от тебя или от Уоррена, а должен был спросить, как у вас прошел день. Не слушал твои истории. Я боюсь, когда время настанет, мне придется смотреть все это заново. Иначе нас в рай не пустят. — Он поглядел на нее. — Прости меня, Лора.

— Тебе не за что извиняться.

— Есть за что.

— Извиняться? За что?

— Просто — прости. За то, что я должен был, мог бы сделать, а не сделал.

Надо было ей тогда сказать: «Ты был хорошим отцом. Ты всегда старался». Могла бы сказать, а не сказала. Глядела, как эта минута уплывает в тишину, как тишина уплывает дымом.

24

Дражайший Генри.

Как, вероятно, вы известены, защитник моей юности Виктор Окечукву поступил в больницу. Боюсь, его болезнь повернулась к плохому. Жизнь в нем угасает, но он все время повторяет ваше имя и беспокоится лишь о том, велика ли ваша готовность. Когда господин Окечукву упокоится — что неизбежно, у меня не останется никого. Я прошу только вашей помощи. Умоляю вас на колене со слезами на глазах.

Тьма и опасность подступают со всех сторон.

До минуты, когда я буду спасена,

остаюсь искренне ваша

мисс Сандра.

Юнец в шелковой рубашке ухмыляется, цепляя к письму фотографию нолливудской старлетки с миндальными глазами и в драном платье (роль наследницы обнищавшего рода, мелодрама из жизни Лагоса). Знаменитая нигерийская кинозвезда сетует на судьбу далекому ойибо — ну еще бы тут не ухмыляться.

Мугу — 0, фармазон — 1.

Но не успел он нажать «отправить», пришло письмецо от школьного учителя из Канады, ответ на предыдущее его воззвание.

Я могу помочь.

Как легко ухмылка превращается в усмешку, а усмешка — не в хохот даже, глубже хохота. Уинстон откинулся на спинку стула, с хрустом размял шею, глотнул чаю, и Лагос, эта тяжеленная джутовая торба, стал вдруг легкой как перышко, в небытии растворились перепутанные ловушки повседневности. Слаще кока-колы, слаще чая.

Но не успел он поздравить себя с прекрасно рассказанной сказочкой, как на мониторе появилось лицо — не в , а на мониторе. Отражение в защитном экране — такие на мониторах во всех интернет-кафе. Лицо. Не Уинстона. Он и сообразить ничего не успел — отражение протянуло руку, коснулось его плеча. Полицейская облава? Рейд КЭФП? Уинстон обернулся в текучем кружении шелка, одним отрепетированным движением плавно закрыл окно на экране.

— Что такое, братуха? — спросил он.

Худой человек, глаза как болото, в лице пустота.

— Тебя ога зовет.

Ога — это не имя. Ога — это титул.

В сумеречных закоулках Лагоса ога — «босс», ога — «большой человек», ога — «силач». Редко попадается главарь банды или преступного синдиката, который не мыслит себя боссом Таким-то или ога Сяким. Престиж по доверенности, могущество по чисто словесной ассоциации.

Вот что значит «ога». От Уинстона не ускользнул его смысл. И теперь Уинстону не ускользнуть.

Глаза как болото, в лице пустота.

— Твой ога ждет.

Уинстон заморгал:

— У меня нет ога.

— Теперь есть.

Песок

25

Снились ей кони. Плач флейт, грохот барабанов. Накативший шквальный топот, лошадь и всадник летят галопом.

Ураза-байрам или Курбан-байрам. Может, отмечали конец Рамадана или жертвоприношение пророка Ибрахима, что зарезал барана вместо ребенка. Но во сне всадники явились на праздник во всем блеске. Верховые в алых тюрбанах, мечи обнажены, солнечный свет точит лезвия.

Лошади под стеганками, соколиные перья в плюмажах. Славьтесь, певцы и пехотинцы. Рыцари пушечного огня и переливчатых голосов. Его превосходительство эмир наблюдает, разомлел под вздохами павлиньих вееров; копейщики строятся, фыркают лошади. С громким криком бросаются в атаку, волна за волной, умопомрачительным галопом, лошадей осаживают в последний миг, в облаках пыли, под вопли толпы. Ложная атака, проверка выдержки. Эмир и глазом не моргнет; всадники не двинутся дальше. Нет — воздевают мечи, по-военному салютуют. Ритуальная клятва верности, но есть и подтекст: «Ты обуздал нас; ты нас не одолел».

Снились ей кони, и проснулась она под затихающий стук копыт.

26

Телефонный звонок — Лорина мать. В голосе дрожь.

— Лора, — сказала она, — они говорят, это самоубийство.

— Кто говорит?

— Страховщики. Ждут окончательного рапорта из полиции.

«О господи!»

27

Снились ей кони, проснулась в тишине. Поставила канистру на голову, пошла.

Как будто всю жизнь пешком, родилась из ходьбы и не вспомнит, когда было иначе.

Молодая женщина — девушка — с ног до головы в запыленном индиго, вся закутана, ото лба до щиколоток, видны только лицо, и ступни, и хной окрашенные руки; шла по иссохшим крошащимся землям, воду несла на голове, в канистре поверх сложенной тряпки.

Сушь. Тянется бесконечным узором колючих кустов и жесткой травы. Валуны разбросаны, точно сломанные зубы, солнце давит. От жары земля содрогалась — так подкова на наковальне вибрирует от удара.