40 лет Санкт-Петербургской типологической школе - [6]
То, что от предиката верить, что неотчуждаемо понятие того или другого основания соответствующих суждений или допущений, доказывается неприемлемостью реплик или пополнений типа тех, которые даны под звездочкой в нижеприведенных примерах (в противоположность тем, которые даны или могли бы быть даны с плюсом):
(21) — Я верю, что ее примут на работу.
— *На каком-то основании или без какого бы то ни было основания?
Примечание. Правда, такая реплика неуместна и в контексте других эпистемнческих предикатов, но важно учесть именно тот факт, что предикат верить что в этом отношении не отличается от них.
(22) Я верю что ее примут на работу. *Но тот факт, что я верю, что ее примут на работу, не связан буквально ни с чем из того, что я знаю или о чем я хотя бы догадываюсь/>+ Есть что-то, что внушает мне такую надежду.
(23) Я верю, что выздоровею, *хотя я знаю, что это абсолютно невозможно.
Какие элементы представления (В) соответствуют признаку, который мы обсудили в этом пункте? Мы схватываем его с помощью понятия готовности элистемического субъекта сказать о р, что необходимым условием чьего-то (лишь) мыслимого, но все-таки не исключенного эпистемическим субъектом а знания, что р, является чье-то (не обязательно присущее тому же лицу) знание, которое охватывает р (иначе говоря: следствием которого является р). Притом это знание охватывает всю совокупность знаний, которыми обладает а (ср. (а. i) в антецеденте части [1] в (В)). Важно и то, что фактическое наличие такого более широкого знания по крайней мере не исключается эпистемическим субъектом а (ср. [2] в (В)).
Итак, «обоснованность веры» опирается, с одной стороны, на допускаемый эпистемическим субъектом факт, что р коренится в (чьем-то) знании, и, с другой стороны, на то, что такое соотношение представлено как реальное, на то, что субъект готов о нем всерьез говорить (не изображая его как всего лишь предмет своих шатких догадок). (В этой связи необходимо особо подчеркнуть, что мы пользуемся употребленным в (В) словом говорить/сказать в его основном значении «ассерции», а не в значении простого произнесения или другого способа создания лишь внешней оболочки языкового произведения.)
Семантически вера а, что р, и знание а, что р, не исключают друг друга и не имплицируют ни друг друга ни отрицания другого из них. Тем не менее со знанием согласуется вера, а не неверие. Это связано, в частности, с тем фактом, что необходимым условием словесного (вербализованного) знания является отождествление предметов речи в разных высказываниях. Такое отождествление осуществляется в общем случае и в конечном счете в порядке веры (понимаемой в соответствии с (В)). Дело в том, что строгое, а вместе с тем конечное доказательство тождества предмета речи невыполнимо.
Однако, утверждение о знании а, что р, в нормальных условиях элиминирует утверждение о вере а, что р. Это в свою очередь связано с тем фактом, что вера является понятием производным от элементарного понятия знания. Последнее логически сильнее понятия веры; к тому же оно имеет прагматическое преимущество перед понятием веры. В результате оба они, наряду с другими эпистемическими выражениями, конкурируют друг с другом как орудия описания а.
Вместе взятые, эти положения означают, что локально говорящие выбирают либо глагол знать, что либо глагол верить, что. Но с другой стороны, в особых случаях допустим переход от утверждения о вере а к утверждению о знании а и даже в обратном направлении.
Повторим: знание, что р, не имплицирует отсутствия веры, что р. Автоматически можно лишь перейти от утверждения о чьем-то знании, что р, к высказыванию а ЗНАЕТ, что р, НЕ: ВЕРИТ, что р, т. е. к высказыванию с корректирующим контрастом, подчеркивающим, что выбор выражения знать вполне сознателен. Но в то же время знание не имплицирует и самой положительной веры, что р (оно, как элементарное отношение, вообще имплицирует лишь само себя). Отсутствие такой импликации отражается в подробностях представления (В), среди которых самую существенную роль играет стержневое нефактивное выражение готов сказать и идея лишь предположительного, данного всего лишь в аподозисе условного суждения, более широкого знания, имеющего свойство имплицировать р.
С этими импликационными лакунами связан один довольно своеобразный факт. В весьма специальных случаях заявление о знании (своем или чужом), что р, может сопровождаться риторическим заявлением об отсутствии веры, что р: а знает, что р, но поскольку р идет вразрез со всем остальным из того, в чем он отдает себе отчет, он «не может поверить, что р». Такое совмещение знания и отсутствия веры субъекта а (веры в смысле (В)) преподносится говорящим, безусловно, как парадокс, но оно в тесном смысле не противоречиво и следовательно не страдает элементарной аномалией.
На это обратил внимание Шмелев [Шмелев 1993:164–169]. Заметим, однако, что предложенные им два объяснения риторических оборотов типа «хоть знаю, да не верю» несостоятельны. Во-первых, вопреки тому, что утверждается в статье Шмелева [там же: 168], состояние веры (что
Так как же рождаются слова? И как создать такое слово, которое бы обрело свою собственную и, возможно, очень долгую жизнь, чтобы оставить свой след в истории нашего языка? На этот вопрос читатель найдёт ответ, если отправится в настоящее исследовательское путешествие по бескрайнему морю русских слов, которое наглядно покажет, как наши предки разными способами сложения старых слов и их образов создавали новые слова русского языка, древнее и богаче которого нет на земле.
Набоков ставит себе задачу отображения того, что по природе своей не может быть адекватно отражено, «выразить тайны иррационального в рациональных словах». Сам стиль его, необыкновенно подвижный и синтаксически сложный, кажется лишь способом приблизиться к этому неизведанному миру, найти ему словесное соответствие. «Не это, не это, а что-то за этим. Определение всегда есть предел, а я домогаюсь далей, я ищу за рогатками (слов, чувств, мира) бесконечность, где сходится все, все». «Я-то убежден, что нас ждут необыкновенные сюрпризы.
Содержание этой книги напоминает игру с огнём. По крайней мере, с обывательской точки зрения это, скорее всего, будет выглядеть так, потому что многое из того, о чём вы узнаете, прилично выделяется на фоне принятого и самого простого языкового подхода к разделению на «правильное» и «неправильное». Эта книга не для борцов за чистоту языка и тем более не для граммар-наци. Потому что и те, и другие так или иначе подвержены вспышкам языкового высокомерия. Я убеждена, что любовь к языку кроется не в искреннем желании бороться с ошибками.
Литературная деятельность Владимира Набокова продолжалась свыше полувека на трех языках и двух континентах. В книге исследователя и переводчика Набокова Андрея Бабикова на основе обширного архивного материала рассматриваются все основные составляющие многообразного литературного багажа писателя в их неразрывной связи: поэзия, театр и кинематограф, русская и английская проза, мемуары, автоперевод, лекции, критические статьи и рецензии, эпистолярий. Значительное внимание в «Прочтении Набокова» уделено таким малоизученным сторонам набоковской творческой биографии как его эмигрантское и американское окружение, участие в литературных объединениях, подготовка рукописей к печати и вопросы текстологии, поздние стилистические новшества, начальные редакции и последующие трансформации замыслов «Камеры обскура», «Дара» и «Лолиты».
Наталья Громова – прозаик, историк литературы 1920-х – 1950-х гг. Автор документальных книг “Узел. Поэты. Дружбы. Разрывы”, “Распад. Судьба советского критика в 40-е – 50-е”, “Ключ. Последняя Москва”, “Ольга Берггольц: Смерти не было и нет” и др. В книге “Именной указатель” собраны и захватывающие архивные расследования, и личные воспоминания, и записи разговоров. Наталья Громова выясняет, кто же такая чекистка в очерке Марины Цветаевой “Дом у старого Пимена” и где находился дом Добровых, в котором до ареста жил Даниил Андреев; рассказывает о драматурге Александре Володине, о таинственном итальянском журналисте Малапарте и его знакомстве с Михаилом Булгаковым; вспоминает, как в “Советской энциклопедии” создавался уникальный словарь русских писателей XIX – начала XX века, “не разрешенных циркулярно, но и не запрещенных вполне”.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.