40 австралийских новелл - [43]

Беда Кона была в том, что он глубоко сочувствовал всем обиженным, всем слабым и угнетенным. Он запоминал множество фактов, вычитанных из газет: о высокой смертности детей в Западной Африке, умирающих от вполне излечимых болезней, о проценте легочных заболеваний среди рабочих текстильных фабрик у Фолл — Ривер. Он мог, не запнувшись, выложить все статистические данные, касающиеся жизни подневольных людей всех рас и вероисповеданий. В подходе к этим явлениям он руководствовался скорее моральным чувством, чем соображениями экономического и политического порядка. Он мог рассказывать об ужасном положении пеонов в Мексике и при этом смотреть на вас таким горящим взглядом, будто ждал, что вот сейчас, немедленно, вы чем‑нибудь поможете им. Его возмущало равнодушие людей друг к другу. Когда он говорил об этом, у губ его появлялась горькая складка и он едко высмеивал «так называемый гуманизм».

Мы были соседями, жены наши подружились, и мы часто виделись с Коном — встречались на дороге, помогали друг другу в работе, проводили вместе воскресные вечера. При >встрече мы неизменно обменивались дружеской улыбкой, хотя беседы наши не раз кончались размолвкой и мы расставались, буркнув что‑то на прощанье.

Но Кон не терял надежды, что ему удастся переубедить меня. Он хотел привить мне, да и не только мне — всей округе, всему человечеству — новые взгляды на общество. Он был убежден, что надо только попасть в точку, суметь затронуть нужную струнку, и мое перерождение совершится.

Боюсь, что я доставил ему немало неприятных минут. Я пускался в длинные дискуссии, обсуждая то и это, а в конце концов всегда твердо стоял на своем: политика не стоит того, чтобы ею заниматься.

Как‑то раз я забивал столбы для новых ворот, а Кон проезжал мимо и остановился, чтобы поболтать. Держа повод в руке, он присел на корточки подле меня и пустился в обстоятельный обзор отношений между правительством и оппозицией. Надо отдать ему должное, Кон был отлично осведомлен и говорил, как настоящий оратор. Я слушал с интересом, хотя и не прерывал своей работы, и дал ему выговориться, а когда он кончил, заметил пренебрежительно:

— А по — моему, все это одна болтовня и трепотня, Кон! Правительство, оппозиция… да это два сапога пара, вот что я скажу тебе, Кон!

Воцарилось напряженное молчание. Кон не сразу пришел в себя.

— Болтовня и трепотня… — протянул он.

Кон делал вид, будто только огорчен моим ответом, на самом же деле я почувствовал, что он не на шутку рассердился.

Но случалось, что и на его улице наступал праздник. Однажды я рассказал Кону о небольшом инциденте, разыгравшемся в нашем полку, когда мы стояли на Сомме зимой 1917 года. Нам недодали нашу порцию рома, и мы подняли бучу. Я особенно гордился тем, как ловко я отбрил квартирмейстера в присутствии самого господина полковника. У Кона где‑то в глубине глаз зажглись веселые огонькш.

Он молчал, на в ушах моих звенели слова, так явственно, будто Кон произнес их на самом деле: «Черт возьми, оказывается и в твоих жилах течет бунтарская кровь!»

Рассказывал я Кону и о предвоенных годах, когда я слонялся по Вест — Индии. Тут было что вспомнить. Ямайка, старое убежище пиратов; зелено — голубые ослепительные тропики, пальмы у берега и высоченные горы вдали; франтоватые молодые люди в тропических шлемах и полотняных костюмах, сидящие в колясочках, запряженных пони; рота чернокожих солдат в полной парадной форме, тщательно вышколенных, шагающих под звуки духового оркестра. Дешевле всего здесь были женщины. Длинной вереницей двигались к кораблям негритянки, неся на голове корзины с углем и тихо напевая в такт гимны; а у входа в порт чернокожие девочки двенадцати — тринадцати лет предлагали свое тело проходящим солдатам и туристам за какой‑нибудь шиллинг.

Я излагал все это с самым беспечным видом, но вдруг запнулся, почувствовав что‑то неладное. Кон в упор смотрел на меня, и лицо его потемнело. Быть может, он представил себе на миг в этой роли свою жену и дочку — или моих девочек…

Каждый из нас делился с другим своим жизненным опытом. Я был моложе Кона на четыре года, но немало побродил по свету и служил в армии во время войны. Кон на войне не был, он всегда с интересом слушал мои рассказы и накрепко запоминал их; я чувствовал себя польщенным, когда вдруг в разговоре он ронял: «А помнишь, ты рассказывал…» Иногда на лице его мелькала тень сожаления — будто он досадовал, что ему, такому боевому парню, не довелось побывать в настоящей переделке.

Но в вопросах политической борьбы в Австралии он становился моим учителем. Он знал всю историю Великих стачек девяностых годов, когда жгли склады шерсти, дрались с конной полицией и забастовщики добровольно подчинялись строжайшей дисциплине в своем лагере, знал, наконец, как возникла организованная парламентская оппозиция. Многое из того, что рассказывал Кон, глубоко запало мне в душу и вызвало немало мучительных раздумий. Но Кону я старался этого не показывать. Он не только знал историю рабочего движения, но и сам принимал в нем участие. Его рассказы ничуть «е уступали моим военным воспоминаниям. Кон участвовал в забастовке брисбенских рабочих, охранял завод от штрейкбрехеров. Эго была настоящая битва. Страсти в то время настолько разгорелись, что не раз дело доходило до кровопролития.