3амужество Татьяны Беловой - [2]

И только несколько человек знают, как пусто у меня в душе, как я несчастлива, очень несчастлива.

Вот поэтому-то я и хочу рассказать свою историю. Может быть, других она убережет от ошибки, за которую я и сейчас все расплачиваюсь.

И вот ищу и ищу выход…

Выросла я под Ленинградом, в дачном поселке Мельничный Ручей. Когда мы после войны вернулись из эвакуации, на месте нашего дома в Ленинграде оказался сквер: дом разбомбили в блокаду. В ожидании площади надо было жить в общежитии завода, на котором отец работал. Отец с матерью в общежитие пойти не захотели, взяли, кажется, ссуду, вообще как-то извернулись, как они умеют, и купили маленький домик в Ручье, недалеко от озера. Он стоит и сейчас. Теперь у нас есть новый, большой дом. Летом родители сдают его дачникам, а сами переселяются в этот старенький.

Отец всю жизнь проработал на заводе, он расточник, и, видимо, очень хороший. Ему неоднократно предлагали стать мастером, но он каждый раз отказывался: была бы меньше зарплата. Мама никогда нигде не служила.

Отец, молчаливый и грузный, возвращался вечером с работы и долго, много ел, тяжело опираясь широко расставленными локтями о край стола. Его широкое, скуластое лицо постепенно краснело, он только командовал матери взглядом: «Подай это. Подвинь то». А она, статная и красивая даже в домашнем затрапезном платье, с готовностью поглядывала на него черными блестящими глазами, тотчас угадывала, чего ему хотелось. Потом тоже присаживалась к столу, сложив под высокой грудью руки, и негромким, покойно-уверенным голосом начинала рассказывать о происшедшем за день. Разговоры между родителями были всегда чисто хозяйственными: сколько продано за день молока, яиц, как удалось купить сена, как лучше поправить крышу сарая. Когда строился новый, большой дом — а он строился несколько лет, — хозяйственные интересы моих родителей были так сильны, что я не помню случая, когда бы они в обеденное время поговорили о нас со Светкой, о нашей учебе в школе.

Отец обычно слушал мать молча, иногда согласно кивал. Если она хотела знать его мнение, то вопросительно замолкала. Часто он не отвечал, и мы уже знали, что он не согласен, обдумает и сделает как-нибудь по-другому. Если же он соглашался, то негромко басил свое обычное:

— Ну что ж, три-четыре…

Очень редко одобрительно и так же кратко говорил:

— Голова, мать, три-четыре! И она радостно улыбалась.

Потом отец отваливался широкими плечами на спинку скрипевшей под ним лавки и неторопливо закуривал, удовлетворенно прикрывая глаза. Мама поспешно вскакивала и начинала убирать со стола. А мы со Светкой уже нетерпеливо переминались у дверей. Наконец отец вставал, и мы все четверо шли во двор.

Всегда приятно было смотреть, как споро, ловко, без суеты работали отец с матерью. Дом они построили своими руками, вдвоем. Даже фундамент и печи сложили.

Оба в рабочих фартуках, большие и сильные, они точно играли. Мать замешивала и подавала раствор, отец подхватывал рукой кирпич, деревянной ручкой скребка — одним ловким и несильным толчком — укладывал его точно на место, снимал лишний раствор, брал следующий кирпич. Или, склонившись над шестиметровым бревном, он приёмистыми взмахами обтесывал его, и желто-розовая стружка шла тонкой и ровной. Потом взглядывал на мать, и они брали бревно за концы, натужась так, что багровели лица, поднимали его, укладывали на сруб. Даже сами пилили бревна на доски. Отец стоял на высоких козлах, мать — внизу, и длинная пила, поблескивая в лучах вечернего солнца, мерно и весело пела, сея мелкую пыль опилок. В движениях их было что-то завораживающее, на их работу часто приходили полюбоваться соседи. Толстый, страдавший одышкой дядя Сима, отдуваясь и свистя, восторженно бормотал:

— Вот работнички!.. Все бы так работали!..

Отец и мать не отвечали, и лица их, раскрасневшиеся здоровым румянцем, были по-деловому отсутствующими, только глаза сияли горячо и удовлетворенно. А нас со Светкой охватывало радостное возбуждение, гордость за родителей, мы тоже просили дать нам работу, убирали двор, складывали кирпичи, доски. Мать улыбалась нам, отец изредка одобрительно басил:

— Молодцы, девчатки, три-четыре!

А уже в темноте, после чая, отец с матерью садились на крыльцо нашего домика; отец курил, мать негромко пела, прижимаясь щекой к его плечу. Мы со Светкой лежали в постели — спали тогда в одной кровати, в домике было тесно — и, затаив дыхание, все еще радостно-возбужденные и усталые, слушали песню матери, гордясь ею и отцом.

В детстве моя жизнь четко определялась временами года. Зимой, по возвращении из школы, — дела по хозяйству, уроки, катание на лыжах. Ранней весной — работа на огороде, летом — дачники, купание, лес, продажа на рынке молока и овощей, осенью — уборка огорода.

Но самым интересным и веселым временем было лето. Особенно потому, что в нашем доме, появлялись дачники. Сразу несколько семей.

Снимать дачу чаще приезжали в воскресенье. Водила их по дому мать, отец всегда что-нибудь делал по хозяйству, редко и зорко поглядывал на приехавших. Мать никогда не торговалась, ничем не хвасталась. Красивая, статная, с косой, уложенной венчиком на голове, в нарядном платье, она молча водила дачников по дому. И эта ее спокойная, неторопливая уверенность, деловитость отца нравились всем, внушали невольное уважение. Если приехавшие говорили, что дорого, мать только пожимала плечами, давая понять, что разговор окончен и торговаться бессмысленно. Тогда они или соглашались, или уходили. Если соглашались, мать вела их к отцу, знакомила. Он обтирал тряпкой руки, неспешно здоровался, приглашал присесть, закурить. И тоже по-мужицки терпеливо молчал, зная, что приехавшие выговорятся сами. И действительно, из их слов постепенно становилось ясным, что они за люди. Тогда отец, если он был согласен, коротко говорил: — Ну что ж, живите-отдыхайте, три-четыре… — И впечатление было такое, что это мама все решила и именно она сдала им дачу.