33 отеля, или Здравствуй, красивая жизнь! - [13]
И тут пришла моя К.
Я объяснила ей, кто лежит в полотенцах на коврике под креслом. Мы приподняли полотенце.
Котенок со слипшейся шерсткой спал.
Я сказала: “Как тряпочка, совсем без сил”.
К. полюбила мою Копейку мгновенно, тут же назвала ее Тряпочкой и хотела взять на руки. Но я не разрешила, сказала, что она истерзана собаками, у нее шкурка болит.
Был уже вечер пятницы. В субботу Копеечка съела еще несколько крошек желтка и попила водички. Я большую часть времени сидела на четвереньках перед ней. К. сменяла меня в этой позиции, как только я поднималась. Ее опера для четырех контратеноров и мой роман сдвинулись во времени.
В понедельник мы поехали в зоолечебницу. Сидели в очереди, видели, как хозяин повел облезлую, старенькую, тяжело переступающую псину в кабинет. И ушел один. “У нас такого не будет, не допущу”, – подумала я.
Потом пригласили нас. Врач сказала, что это девочка (мы с К. покивали), ей один месяц, что у нее под шерсткой сплошные нарывы. Жить ей осталось три дня.
“Еще чего!” – подумала я. К. возвела очи в потолок и с иронией покачала своей многоумной башкой. Мы были с ней на одной волне. Но можно, сказала доктор, делать ей уколы антибиотиков и поить лекарствами.
В ветеринарной аптеке К. встала в очередь к фармацевту, а я потолклась в толпе и увидела коробки с детским кошачьим питанием. На коробке был изображен здоровенный котенок. Наша была много изящнее. В данный момент она лежала в моей пляжной плетеной сумке в полотенцах.
По приезде я насыпала перед носиком Копейки горстку котеночкового корма. Она вдруг подняла голову (с огромными пушистыми ушами) и подползла к корму. И стала хрустеть.
Победа!
К. ловко делала уколы Копейке, называя ее Тряпочкой, я держала малявку в полотенчике, потом нажимала ей на щеки (рот открывался), и К. капала в проем лекарство.
Через неделю Копейка поползла на передних лапках и одной задней. Вторая задняя волочилась как веревочка.
Мы предъявили нашу красавицу врачу, она ее похвалила и велела продолжать лечение. У врача Копейка не сплоховала. Встала на четыре ножки.
Еще через неделю мы уже играли с ней в шарик от пинг-понга. Копейка ловко, передними лапками, гоняла его и отфутболивала под шкаф. Потом ждала. Я лезла под шкаф, доставала шарик, и история повторялась.
А мне-то надо было скоро уезжать!
Однажды я вернулась с пляжа (я упорно плавала там на глубине примерно пятьдесят пять сантиметров) и увидела, что дверь в наш номер открыта, а горничная тарахтит пылесосом.
Как дверь открыта?! А где Копейка? Она же выскочит и опять попадет к собакам!
Я закричала, заплакала даже, горничная стала метаться по двору, ничего не нашла, горестно вернулась. Я уже держала Копейку на руках. Она, бедная, испугалась пылесоса и сидела под кроватью в уголку.
С этого момента горничная зауважала Копейку. И сказала, что идет на новоселье. Ее сестра построила дом. И, может быть, им понадобится кошка.
Вскоре я уехала.
К. через неделю вернулась в Москву и доложила, что Тряпочку принесли на новоселье в тот дом, а там были гости, еще одна сестра из большого города, из Мумбаи, с семьей. И ее маленькая дочь как взяла Тряпочку на руки, так больше никому не отдала. И все знают, что котенка зовут Пенни (Копейка), но та семья ее увезла и назвала по-другому. Почему это копейка, пенни? Такая красавица! Живот белый и кудрявый, глаза раскосые изумрудные, обведены, как у всех девушек Индии, черной тушью. Задние лапы длиннее передних, это так полагается, и она иногда сидит перед телевизором на корточках, как заяц, смотрит футбол, а передние лапки держит на груди. Хвост черный. На спине узор, как будто силуэт кота. Что-то немыслимое.
А я выздоровела моментально, как только взяла ее в руки, – тогда, на той пыльной площадке перед отелем.
Элла Райх
Он, его женщины и Ritz
Как же она не хотела никаких празднований и чествований.
– Нет, нет, только не это, – повторяла она, приводя тысячу аргументов, почему это не стоит делать ни в коем случае.
Во-первых, она терпеть не может никаких тостов, подарков, вообще быть в центре внимания. За столько лет пора было бы ему с этим смириться. Во-вторых, пресса. Им так счастливо удавалось весь год скрываться от всех этих настырных гиен с фотоаппаратами. Они ни разу нигде вместе не засветились. И что же теперь? Все усилия насмарку? В-третьих, почему Ritz? Если ему так приспичило праздновать ее пятидесятилетие (просто мороз по коже от этой цифры!), неужели нельзя выбрать другое место, потише, поспокойнее? Посидели, выпили, задули свечки и домой. Ее бы вполне устроил такой вариант.
Он плеснул ей в бокал джин, медленно добавил тоник и лед – всё как она любит. По его отработанным жестам сразу понятно, что обряд этот он может осуществить даже с завязанными глазами.
– Спасибо, дорогой! – сказала она, беря ледяной бокал из его рук. – И потом, ты разве ты не понимаешь, как это ужасно звучит? Не понимаю, зачем давать повод, чтобы нас обвинили в бестактности?
– Что ты имеешь в виду? – спросил он, удивленно нахмурив брови.
– Ritz!
Они оба любили главный отель Лондона. Разумеется, каждый по-своему. Для нее это было детство, неизменный воскресный бранч, на который собиралась вся родня, чтобы отведать йоркширского ростбифа. Нигде больше такого не подавали. Его подвозили к столу на специальной тележке, а потом нарезали наточенным ножом кусок за куском. Кровавое и прекрасное зрелище! А пятичасовой чай под арфу с первой клубникой и девонскими сливками? Опять же, единственное место в Лондоне, куда нельзя было приходить без шляпы и перчаток. Девочкой она ненавидела их люто, но ради матери и соблюдения приличий приходилось эту светскую амуницию на себя надевать. При этом ни единой крошки не должно было попасть на юбку или белоснежную скатерть с вензелем. Бедняжка, никогда у нее это не получалось. То она проливала чай, то обмазывалась в креме, то оставляла пятна в самых неподходящих местах.
