232 - [5]

Плеснем еще диалектики в этот раствор. Так вышло, что младший Глефод любил старшего, и тем больше любил, чем больше тот презирал его за слабость и мягкотелость. Любовь к отцу делала Глефода мечтателем; грезя прошлым своего славного рода, он упускал из виду настоящее, требовавшее от него забыть о мечтательности и мыслить трезво и жестко, как подобает солдату. Стараясь добиться отцовской любви, Глефод совершал ошибку за ошибкой, отчего отец в конце концов удалился от него на расстояние, с которого и менее значительные люди видятся божествами.

У бога, созданного воображением Глефода, не было слабостей. Он не совершал ошибок и был безупречен со всех точек зрения. Уже год отец Глефода сражался на стороне мятежников, стоял плечом к плечу с Наездницей Туамот, которую некогда порол плетьми, и Освободителем Джамедом, которому давным-давно чуть не отрезал уши. Хотя с точки зрения правящей династии, выдающей Глефоду паек, маршал Аргост был предателем, сам Глефод оставался верным династии именно потому, что верности его некогда научил предатель-отец.

То был абсурд, ибо династия не заслуживала верности, и все разумное и светлое, что мог родить этот век, заключалось в Освободительной армии — однако единственным — и бессознательным, по сути, способом, которым Глефод мог выразить свою сыновнюю любовь, оставалась эта собачья верность, толкнувшая его на то, чтобы вытащить из-под ног у голодной толпы замызганное знамя и тащить его домой, к портрету отца в золоченой раме.

Ты должен быть доволен, Глефод. Ты рисковал жизнью — ради того, что твое божество давно считало дурацкой тряпкой.

3. Жена и отец. Легенда. Песня

И Глефод был доволен.

— Мирра, дорогая, — начал он, стараясь придать своему тенорку глубину и благородство, присущие голосам настоящих мужей и воинов. — Мой отец строил свою жизнь так, чтобы она протекала в едином русле с жизнями людей, если не великих, то, на худой конец, достойных, честных и храбрых. И если теперь он пребывает на одной стороне с восставшими, которые повсеместно известны, как лучшие люди нашего времени, значит, его стратегия работает, и жизненные принципы, которым он учил меня, по-прежнему верны. Поэтому ты можешь называть отца как угодно, но я все равно собираюсь вести себя так, как он меня воспитал: быть стойким, не предавать, говорить правду и пускать стрелу прямо.

Такие слова Глефод говорил своей жене, которая полулежала на диване времен Гураба Одиннадцатого. Сам Глефод стоял у портрета отца, а портрет, как ему и положено, висел на стене. Таким образом, каждый из участников этой сцены занимал отведенное ему место, за исключением знамени, которое не взвивалось и не реяло, а лежало на полу, словно тряпка.

Мирра, жена Глефода, была против знамени. Она привыкла терпеть портрет, но знамя для нее оказалось уже чересчур.

— Какую стрелу, Глефод? — спросила она устало, по праву женщины, которой сегодня из скудного пайка придется готовить еду для себя, мужа и любого, кто набьется к ним на ужин. — Разве у тебя есть лук? Разве ты стрелок, мой милый?

— Я говорю в переносном смысле, — объяснил Глефод, не поворачиваясь к супруге. — Человек, пускающий стрелу прямо — это тот, кто не уклоняется от своего долга, и открыт перед другом так же, как и перед врагом.

— Слова, слова… — Мирра зевнула. — Твой отец потому и предал так легко эту твою династию, что эти твои слова ничего для него не значили. Он произносил их по сто раз на дню, потому что этого требовало от него маршальское звание. А если бы он был зеленщиком…

— Мирра, не смей.

— А если бы он был зеленщиком, — безжалостно продолжила Мирра, — он бы кричал: «Кому турнепса, кому кочерыжек?». А если бы он был собакой…

— Мирра!

— … то он лаял бы — "гав", "гав" и "гав".

— С тобой невозможно разговаривать, Мирра, — сказал Глефод. — Я лучше буду говорить с тем, кто желает меня слушать.

— Да он никогда не слушал тебя, дурачок. Даже теперь он молчит лишь потому, что это портрет, которому давно пора на свалку. Я очень прошу тебя, Глефод: хоть раз в жизни будь благоразумным, выброси этот хлам и, ради всего святого, избавься от знамени. Если его найдут при обыске, то решат, что мы — сторонники династии.

— А разве мы не сторонники династии? — спросил Глефод, рассматривая серебряное шитье на отцовском портрете. Огромный, в человеческий рост, портрет принадлежал кисти придворного художника Ваарда. Художники из рода Ваард, все, кроме последнего, прославились своими портретами Глефодов — всех, кроме последнего. Последний из рода Ваард был так же недостоин своего рода, как и Глефод — своего, поэтому писать картины его не учили.

— Нет, — вздохнула Мирра. — мы не сторонники династии. Мы — всего лишь муж, который притащил домой грязное знамя, и жена, что боится за его жизнь. Ну почему тебе так нужно корчить из себя образцового солдата? Ты же не образцовый солдат.

— Верно, — сказал Глефод. — Но чем меньше я являюсь образцовым солдатом, тем больше я обязан им быть. Даже если быть образцовым солдатом я ненавижу больше всего на свете.

— Не понимаю, — Мирра закрыла глаза. — За всю жизнь он не сказал тебе ни единого доброго слова. Ни единого — только попреки, насмешки и гримасы отвращения на любой твой поступок. В его глазах ты всегда был недостойным, в тебе было ровно столько военного, сколько он умудрился в тебя запихнуть. А я, Глефод, вышла не за тебя-военного. Я полюбила тебя за все, чем ты отличаешься от своего отца. Почему же ты пляшешь перед ним, как жрец перед алтарем? Что он сделал такого, что ты любишь его больше, чем меня?