23 камеры - [7]

Утром в квартире обнаружилась жизнь. Меня проводили в большую комнату, где за классическим кабинетным столом сидел классический чекист восьмидесятых в больших очках с толстыми стеклами. Предложив мне чаю с горячими пирожками, он заявил, что в нашей свободной стране каждый имеет право поклоняться любому божеству, просто стыдно отмечать день рождения того, кто в памяти нашего народа остался палачом и душегубом. Я так и не понял, имел ли он в виду Гитлера или еще какого-нибудь деятеля… После этого краткого нравоучения, человек в очках уточнил мои, то есть Синкконена, адрес и выпроводил на улицу с пожеланием взяться за ум. Мне кажется, что если бы я действительно был Синкконеном, то истолковал бы чекистские слова правильно.

6

Быть арестованным вместе с единомышленниками и оказаться с ними в одной камере, гораздо лучше, чем всю жизнь находиться на так называемой свободе, среди чужих и равнодушных существ.

Нас двигают по жизни невидимые руки. Нам кажется, что мы принимаем решения, хотя на самом деле, решение принято за нас и нам лишь объясняют как нужно двигаться в этом выдуманном мире взаимоисключающих идей. Так родители обучают свое новорожденное чадо правилам существования в мире, куда явилось дитя без какого бы то ни было личного желания. Так движутся человеческие массы, подобно дрейфующим льдам — по скрытому течению чужих идей и волевых решений. Так бунтуют и протестуют, голосуют за и против, поддерживают и опровергают, поклоняются кумирам великим и малым или думают, что не поклоняются никому. И лидер — это всего лишь выдающаяся часть посредственной массы.

Еще несколько месяцев назад я ничего не знал о Джоне Ленноне, о его случайной жизни и его логичной смерти. А теперь я стоял в вагоне метро, подъезжающем к станции «Ленинские горы» и выслушивал бредни, внезапно экзальтированной, Лены Арбузовой — Пингвиш о мессианской роли человека, на годовщину чьей смерти съезжались с разных концов столицы странного вида чуваки и чувихи.

Наверное кому-то было нужно показать по вражескому телевидению очередное массовое нарушение гражданских свобод в Советском Союзе. Информация о том, что на Смотровой площадке намечен траурный сбор всех неадекватных действительности личностей передавалась мелким шепотом и, конечно же просочилось «куда следует». Властям бы разрешить это сборище… Да прислать на него десяток неокомсомольских ораторов, а потом отрапортовать в печати о направленной работе с современной столичной молодежью, что вполне соответствовало бы действительности. Но Власть пошла путем проторенным и тупиковым — освободила спортзал МГУ под массовое задержание. В результате вязалово битломанов и просто скучающих приняло массовый характер с масштабами воинской операции. Шпионы вдоволь наснимали, а какой то пьяный гитарист успел еще и спеть несколько антисоветских частушек.

В спортзале и прилегающих к нему раздевалках собралось около тысячи человек. На выходе из метро стояло оцепление, и задержанных доставляли автобусами типа ПАЗ. Оказалось, что почти половина — не москвичи. Тут же знакомились, обменивались адресами, в спешном порядке докуривали заначенную коноплю и пели нестройным хором, под бряцанье двенадцати рублевых гитар, русские народные битловские песни.

Отпускать стали к следующему утру. Пингвиш потерялась, что в общем ей свойственно, поэтому на улице я оказался один. Хиппи все больше не нравились мне и махнув рукой каким-то волосатым киргизам, я побрел в одиночестве по декабрьскому проспекту, даже не подозревая о том, что таким вот цыганским табором прощались со мной незрелые бесы полудетских камер и ненастоящих арестов. Начинался восемьдесят второй год.

7

Восемьдесят второй год начинался с другой Лены — Антоновой. Сейчас я понимаю, что после той, на которой женился и той, для которой нет места на этих листах, Антонова была самой привлекательной барышней того периода, когда я ничего о себе не думал. Мне же тогдашнему, булавочному, не признающему завтрашнего дня, Лена Антонова казалась воплощением физических недостатков. Высокая, даже длинная, худющая, ногастая, губастая и сисястая, она следовала за мной неотступно и уж только этим вызывала отвращение. Но главным ее пороком была ее девственность, которую она навязчиво замыслила потерять именно со мной. Я плохо разбираюсь в женщинах… Когда я думаю о сексе, они мечтают о любви. И наоборот, когда я случайно заступаюсь за них на вечерних улицах, они полагают, что могут воспользоваться мной и далее… Отсюда такое разнообразие эмоций. Понимание, как сказано на сигаретной пачке, приходит с опытом. Тогда же, в нашем гнусном кругу, длительное общение с одной и той же девицей считалось моветоном. Ну, а уж общение с целками — вершиной жлобства.

Какое отношение имеет Лена Антонова к моему аресту? Никакого. Просто спасаясь от ее назойливых фантазий, мне пришлось укатить в Питер с первыми попавшимися тунеядцами, дабы не заработать репутацию жабоугодника. А вот «первые попавшиеся» — Леша Агроном и Валера Булгаков — имели к моему аресту уже самое непосредственное отношение.

Нет смысла перечислять здесь все деяния, за которые я был объявлен во всесоюзный розыск. В конце концов судят ведь не за совершенное преступление, а за моральную готовность совершить следующее. Что же я мог совершить? В принципе, что угодно и ничего — корысти ради… Полагаю, что именно это обстоятельство настораживало правоохранительные органы более всего. Намечалась некоторая нелогичность преступной цепочки, следовательно — системная опасность. Своего рода маниакальность с непредсказуемой мотивацией. Мои преступления ни когда не имели ни плана, ни замысла и совершались просто по пути следования… и не воспринимались мной, как преступления. Да, я знал, что за взлом магазина одежды человека обычно судят, но мне нужна была одежда, и я поднял бы ее даже из помойки, если бы таковую туда выбрасывали… Я не мучился поиском нравственных решений, потому что у меня не было причины для вопросов. Две книжки, изученные мной до шестнадцатилетия, назывались: «Приключения Незнайки» и «Как закалялась сталь». И я впитал из этих произведений все самое лучшее: неуважение к существующей власти, готовность принять страдания за идею о том, что будущего нет, и абсолютную убежденность в том, что дуракам всегда везет! Что касается Агронома, то он был обыкновенным сумасшедшим с подтвержденным, впоследствии, диагнозом. А Булгаков — типичным домашним мальчиком, которому захотелось развлечься, поэтому они с легкостью соглашались на все мои авантюры.