22:04 - [71]

– Времена сейчас безумные, согласен, – сказал я. – Но мне кажется, как раз в такие времена важно не терять связь с людьми. И нам надо стараться получать от жизни радость, несмотря на весь хаос. Стараться, чтобы нам было уютно в нашей собственной шкуре, и не отвергать постороннюю помощь, если она нужна.

Я прилагал все силы, чтобы моим голосом с ним говорили мои родители-психологи.

– Вот-вот. В нашей шкуре. Через кожу сейчас в нас информация идет в огромном количестве. Через поры. Поры – поэты кожи. Кто это сказал? И люди стараются их замазать, заставить их замолчать. Я тоже так себя вел, было дело. Моя девушка поры на лице яичным белком замазывала и прочим дерьмом, и как она могла знать, откуда это, из какого источника, пусть даже компании клянутся, что все натуральное, органическое? Вы думаете, почему в аэропортах продают так много косметики? Им не нужно проверять ее на животных; у них сейчас есть такие суперкомпьютеры, которые, по сути, могут чувствовать боль. Вроде как молекулярная закупорка получается, но от частиц так все равно не спасешься, а от социума отгородишься. От всей информации.

– Кэлвин, – начал я медленно, – во многом из того, что вы говорите, я, честно говоря, не вижу смысла. – (Разве?) – Создается ощущение, что вы испытываете серьезный стресс. Неудивительно: в такое время мы живем, в таком месте. Похоже, вы переживаете кризис. Я и сам, когда долго бьюсь над чем-нибудь, когда день за днем стараюсь писать, прихожу в опустошенное состояние. – Он посмотрел на меня с удивлением и обидой. – Скажите, вы общаетесь с кем-нибудь? А если нет, может быть, стоит пообщаться, рассказать о ваших проблемах?

– Понятно. Надо же. Надо же. Вы тоже решили записать меня в ненормальные. Хотя чего удивляться – это ваша работа. Вы представитель учебного заведения. Оно говорит вашими устами. Но позвольте спросить… – Я смерил Кэлвина взглядом; он был выше меня, почти такого же роста, как протестующий, но худой, можно сказать – тощий; мне невольно представилось, как я ударю его кулаком в шею, если он вздумает напасть. – Неужели вы сможете, глядя мне в глаза, заявить, что, по-вашему, это… – он сделал широкое движение рукой, означающее, что «это» – нечто очень-очень большое, – так и будет продолжаться? Вы не согласны, что яды прут на нас из миллиона источников? Вы не согласны, что эти ураганы – дело рук человеческих, пусть даже правительство и не может сейчас держать их под контролем? Вы не думаете, что ФБР лезет в наши телефоны? Язык превращается в значки, в вензеля, в словесные рисунки, слова пропадают – вы должны это знать лучше меня. Или вы под наркотой? Позволяете химии собой управлять? – Он встал так внезапно, что я отпрянул – отпрянул и тут же устыдился этого. – Извините, что отнял у вас время, – сказал он, возможно сдерживая слезы, и бросился вон из кабинета, забыв свой блокнот.

Как повел бы себя с такими больными Уитмен, какие подарки стал бы им раздавать? Ни противоборствующих сторон, ни военных форм, ни нации, которая ковалась бы из людских страданий. Я сделал то, что мне следовало сделать как представителю учебного заведения. Написал ближайшим коллегам и заведующему кафедрой о своем беспокойстве и спросил совета. Написал двоим аспирантам, предположительно – приятелям Кэлвина, и, не вдаваясь в объяснения, спросил, общались ли они с ним в последнее время. Потом написал Кэлвину, что прошу прощения, если огорчил его или обидел, но тревожусь за него и готов оказать любую помощь, какая в моих силах. Я не стал ему писать, однако, ни что нашему обществу недолго осталось существовать в нынешнем состоянии, ни что ураганы – отчасти дело рук человеческих, ни что яды прут на нас из миллиона источников, ни что ФБР лезет в телефоны граждан, хотя считаю все это неоспоримыми истинами. Как и то, что моими настроениями управляет химия. Как и то, что порой наш язык превращается в беспорядочную мешанину значков.

Я пристально посмотрел на блокнот. На верху страницы были некоторые мои фразы о стихах О’Брайена, заключенные в кавычки; дальше, помеченные звездочками, шли кое-какие замечания Кэлвина по поводу этих фраз, например: «Применимо к трилогии Уолдропа»[102]. Но то, что заполняло большую часть листа, было, казалось, зашифровано неким личным шифром: миниатюрные упрощенные буковки, вертикальные штрихи, а кое-где сейсмограммы – стенографическая запись чего-то такого, что наш язык не способен выразить. Стихотворения.

Примерно в то время, как ураган, достигнув Кубы, обрушился на Сантьяго, мне доставили к подъезду большую коробку. Делая заказ на сайте публикаций за авторский счет, я не поскупился: пятьдесят экземпляров в твердом переплете с полноцветными картинками – около сорока долларов за штуку. Анита хотела послать книжки родственникам в Сальвадор; Аарон намеревался снабдить экземпляром библиотечку каждого из классов; Роберто, вероятно, пожелает сделать подарки друзьям. Меня веселило, что за этот тираж, изготовленный не на продажу, я заплатил из гонорара за свой ненаписанный роман, и я гордился своим расточительством, которое сохраню в секрете от Роберто. Горя нетерпением увидеть, что получилось, и, без сомнения, резко повышая свое внутригрудное давление, я понес коробку, удивившую меня своей тяжестью, по лестнице к себе на третий этаж, там торопливо ее открыл, разрезав ключом коричневую клейкую ленту.