22:04 - [53]

Я собирался тут ходить, а не ездить, но тьма снаружи была кромешная. Меня ошеломила небесная панорама, невероятное изобилие звезд – все последствия смены часовых поясов мигом растворились в этом зрелище. Разреженный зимний воздух был прохладным, но для этого сезона теплым: по Фаренгейту, вероятно, выше сорока. Скрежет гаражной двери продырявил ночь, и возникло ощущение – может быть, ложное, – что при этом звуке от меня в разные стороны метнулись маленькие существа. Я выехал из гаража задом, дистанционно закрыл его и тихонько двинулся по улице, нервный и чуткий ко всему, как подросток, тайком взявший для чего-то родительскую машину. Добравшись до центра городка, я объехал здание суда, построенное в девятнадцатом веке, и повернул на главную торговую улицу; на ней не было ни души. Я припарковался под фонарем и пошел пешком мимо темных витрин, мимо муниципальных учреждений, пустых участков и шикарных бутиков. Марфа – туристический центр, привлекающий любителей современного искусства, а началось это в восьмидесятые, когда Дональд Джадд[82] создал на окраине городка Чинати Фаундейшн – музей, чью постоянную экспозицию составляют крупномасштабные вещи самого Джадда и работы некоторых его современников. Я слыхал от нью-йоркских художников об их поездках в Марфу, о том, что коллекционеры летают сюда на своих частных самолетах, но сейчас представить себе, что я могу их тут встретить, было трудно. На другой стороне улицы стояло интересное строение, и я перешел ее, чтобы взглянуть поближе; позже я узнал, что это бывшее здание компании, торговавшей шерстью и мохером. Я двинулся вдоль боковой стены здания, вдоль железнодорожных путей и, перешагнув через кусты, подошел к одному из окон.

Вначале сквозь стекло мне ничего не было видно, но мало-помалу я стал различать массивные формы, которые затем обрели черты – это были подобия огромных цветов или застывшие взрывы из смятого металла. Загородив сбоку глаза ладонями, я прижал лоб к холодному стеклу, и постепенно до меня дошло, что я вижу скульптуры Джона Чемберлена[83], большей частью из хромированной и раскрашенной стали, зачастую из частей разбитых машин: он возводил обнуленное в ранг искусства. Я видел некоторые его скульптуры в Нью-Йорке и остался к ним равнодушен, но сейчас их воздействие было ощутимым, цвета при слабом охранном освещении зала воспринимались явственно. Может быть, его скульптуры потому понравились мне сейчас больше, что я не мог подойти к ним близко, вынужден был рассматривать их с одной-единственной точки и через стекло, а значит, должен был перенести себя туда, столкнуться мысленно с их трехмерностью. Я немного отступил и принялся рассматривать его работы сквозь свое собственное слабое отражение в окне. Или может быть, мне потому сейчас больше нравятся его скульптуры, что я рыщу тайком среди креозотовых кустов в ночной пустыне, что мои нервы поют как струны, что моя бруклинская жизнь, отстоящая во времени всего на восемнадцать часов, уходит, блекнет.

Я услышал музыку нортеньо – аккордеон и две на дцатиструнную гитару, – а потом увидел фары приближающегося грузовика. Инстинктивно, по-идиотски я опустился на одно колено на землю, усыпанную мелкими камешками, чтобы меня не увидели у темного здания – что я там делаю, спрашивается? На пассажирском месте сидела женщина, стекло у нее было опущено, и пьяноватым голосом она пела под радио: Lo diera por ti, lo diera por ti, lo diera por ti[84]. Когда грузовик проехал, я встал, отряхнул брюки и вернулся к своей машине. Сел за руль, пересек железнодорожные пути и свернул направо на более широкую дорогу; там работала бензозаправка. Я остановился, купил сливочное масло, тортильи, яйца и большую банку кофе «Бустело эспрессо», после чего тихо поехал обратно к дому на Норт-Плато-стрит. Перед самым поворотом к гаражу свет моих фар отразился двумя зелеными огоньками от глаз маленького существа – скорее всего, соседской кошки или собаки, но не исключено, что енота, если они водятся в Марфе. Tapetum lucidum – «блестящее покрывало» внутри глаза – отражает свет и посылает его обратно сквозь сетчатку, создавая эффект свечения зрачка. Мне вспомнились красные глаза на фотографиях времен моей юности: аппарат улавливал отраженный свет своей собственной вспышки – можно сказать, запечатлевал себя в снятом изображении. Войдя в дом, я разогрел и съел несколько тортилий, дожидаясь тем временем, пока в ржавой кофеварке приготовится мой эспрессо, а затем принес угольно-черный кофе в кабинет, поставил на стол, включил компьютер и начал писать.

Так что вместо того, чтобы в первый же день встать в шесть утра, совершить в предрассветной темноте прогулку на несколько миль, потом работать до ланча, потом снова гулять, потом снова работать до ужина, после чего выйти на третью прогулку (перед отъездом из Нью-Йорка я обрисовал этот строгий распорядок дня Алекс, которая, слушая, вежливо кивала), я лег спать на рассвете, доев в утренних сумерках тортильи. Когда проснулся, было пять вечера, и, поскольку накануне я уже ложился в эту кровать и просыпался в ней, ощущение было такое, словно это утро моего второго полного дня в Марфе, а не ранний вечер первого; я уже начал выпадать из времени. Я вошел в ванную, достал бритву, посмотрел на себя в зеркало и увидел, что изрядная часть лица у меня покрыта темной запекшейся кровью; на секунду у меня закружилась голова от страха и смятения, но потом я понял, что это результат кровотечения из носа. Моя первая мысль была об опухоли мозга, но, успокоившись и погуглив, я пришел к выводу, что несомненная причина – высота над уровнем моря; в детстве, когда мы отдыхали в Колорадо, у меня не раз шла кровь носом. Я стер кровь с лица мокрым полотенцем, но после пережитого шока не мог заставить себя водить по шее бритвой.