21 день - [8]

Паук внимательно наблюдает. Натянутая сетка паутины не колышется — верный признак победы, однако осторожность никогда не помешает…

Оса связана крепко, и ее безвольные движения скорее напоминают предсмертную агонию.

Паук все еще выжидает; но сетка не движется, и он решает направиться к жертве. Чуть подвинется вперед и останавливается. А голод подстегивает его. Вот он подбирается к врагу вплотную; опять внимательно приглядывается и вдруг обвивает свою жертву, чтобы щупальцами впрыснуть ей парализующий яд. Объятие это, судя по всему, очень болезненно, потому что оса вся скорчилась под паучьими щупальцами, но при этом — возможно, случайно — жало ее вонзилось в бок крестовика.

Паук молниеносно отскакивает и по радиальной нити взбегает вверх, к самой балке, и там останавливается, извиваясь в мучениях; а оса раскачивается из стороны в сторону до тех пор, пока не натыкается на свисающую вниз тростинку. Ухватившись за нее свободной лапкой, она тяжело дышит, и брюшко ее от напряжения раздувается, как мехи гармони. Обрывки паутины тянутся за ней шлейфом.

Должно быть, немного яда все-таки успело просочиться осе в кровь, потому что она словно оглушенная; однако у нее достало сил перебраться с тростинки на балку, оставив часть паутины своей избавительнице-тростинке.

А вот паук замер неподвижно. Жив он, нет ли, кто скажет?

Никому до него нет дела!

Нет у сарая заботливой хозяйки, которая давно смахнула бы паутину метелкой, да и света недостаточно для того, чтобы кто-то вообще заметил пропыленную паутину. Тростинка, правда, заколыхалась, словно хотела что-то сказать, но обитатели сарая не обратили на нее внимания, поскольку в этот момент у входа остановился Шарик и, вильнув хвостом, дал понять, что кошка не осмеливается слезть с чердака.

— Пусть только слезет, я ей задам, будет помнить! — возбужденно бил хвостом Шарик. — А сейчас пойду, пожалуй, к пчельнику, там солнышко теплее всего припекает.

Пес подслеповато всматривался в темную глубину сарая, и поскольку, казалось, все внутри погружено в сон, даже полумрак, и тот был сонным, Шарик побрел в сад, где действительно стояла крытая камышом хижина, однако пчел в ней давно не было и в помине. Там хранились мотыги — большие и поменьше, пустые цветочные горшки, порожние корзины, прохудившееся решето, серп и лейка для поливки.

Ничего другого здесь не было.

Прежде это место облюбовали себе для жилья осы, но как-то раз, в сильную жару и засуху, когда осы вели себя крайне возбужденно, некая юная задира ужалила старуху. Хозяйка той же ночью лишила ос их надежного пристанища: гнездо их порушила, остатки вымела метлой, а само место, где находилось гнездо, замазала вонючим дегтем, и осы оттуда улетели без возврата. Вот вам лишнее подтверждение тому, что в основе любого насилия лежит глупость. Ведь не ужаль та безрассудная забияка хозяйку, осы тихо-мирно поживали бы себе тут и поныне.

Всех этих подробностей Шарик, конечно, не знает, хотя и ему однажды досталось от осы: та ужалила пса в лапу. Взвыв от боли, пес бросился жаловаться старухе, но та лишь посмеивалась, глядя на Шарика, задравшего ужаленную лапу кверху.

— Нечего скулить, сам виноват, осел безмозглый! Зачем ты туда лезешь?

Но мы-то с вами понимаем, что собачьей вины здесь нет: ведь оса ужалила собаку, а стало быть, и в «ослы» по всем законам следовало попасть ей.

Однако в этот погожий весенний день Шарик и не вспоминает о прошлых неприятностях. Он не спеша направляется к восточной стороне пчельника, потому что сейчас там самый солнцепек. Песок вобрал в себя тепло ласковых лучей, на дощатой стене пригрелись две-три ранние мухи, вдоль самой кромки стены пробилась крапива, а почки на старой вишне так сильно набухли, что того гляди свалятся вниз под собственной тяжестью.

Весь сад пронизан теплым благовонием весны. Из каких запахов слагается этот густой, насыщенный аромат, — кто его знает?

Веет легкий ветерок, слоняется без толку, без цели. И смешивает свежий аромат зеленеющих пашен и лугов с запахом соломенной трухи, пропитавшим сад и гумно, с теплыми испарениями земли, с терпким духом прошлогодней листвы у подножия кустов, тягучим, медвяным благоуханием набухших почек и бутонов… Ветер смешивает эти ароматные токи и разносит их повсюду, в каждом отдельном запахе ощущается примесь другого, и все вместе они подобны аромату одного-единственного гигантского цветка весны, который пронизывает собою всю ширь земли, всю высь до небес и весь необъятный мир.

Шарик спит. На ухо ему время от времени садится муха, и тогда потревоженное ухо дергается, прогоняя непрошенную гостью, а пес продолжает спать, предоставляя уху самому заботиться о себе.

Пес спит и не замечает, как возле хижины в одном месте вдруг дрогнула земля, вздыбилась холмиком и опала, затем вновь поднялась и опала; какое-то буро-зеленое существо копошится под землей, пробиваясь наружу, и наконец на верху земляной кучи показалась сонно моргающая жаба.

Видно, что жаба еще не совсем пришла в себя, да и какой прыткости можно желать от нее после почти полугодовой спячки? И красоты тут тоже ждать не приходится. Помаргивающие глаза ее, подернутые оранжевой поволокой, может, даже и не казались бы безобразными, не будь они такими выпученными, будто жабу все пять месяцев под землей душили. А между тем ее вовсе никто не душил; стоит только какой-нибудь неопытной собаке или кошке хоть разок ухватить жабу пастью, и урок этот запоминается на всю жизнь. Жабьи железы снабжены столь вонючими и едкими выделениями, что даже собаку выворачивает от них наизнанку, если, конечно, она не успела вовремя выплюнуть омерзительную добычу.