21 день - [42]

— Иначе и быть не может! — воскликнул он и, не выпуская стакана, прокашлялся.

Мужикам под бабью дудку

Плясать не пристало.

Уступи, хотя бы в шутку,

И — пиши пропало.

Друзья со смехом подхватили удалую песню:

Всей твоей свободы-воли

Как и не бывало.

После этих слов вся троица села: им было чуть-чуть неловко за свою ребячливую несдержанность.

А Цин-Ни опустил свою больную лапку, которую он до этого, испуганный громким пением, держал на весу, и подумал, что пока подождет выходить из укрытия.

Языки у приятелей сегодня тоже развязывались с трудом: разговорных тем, подходящих к случаю, не появлялось, а мысли, которые зрели в них, лежали на душе нелегким грузом, заполнившим собою каждую клеточку существа, и еще не требовали выхода.

Они ели молча. Разгоравшиеся временами сильнее язычки пламени расписывали под старинное золото ободранные щетками стены. Огоньки колыхались из стороны в сторону, и дым, пропитанный теплым запахом воска, оттеснял мыльную вонь в дальние, темные углы, а невидимая копоть выписывала узоры на глиняных стенах, начиная постепенно затушевывать их обнаженную желтизну.

Почтмейстер исправно наливал всякий раз, как только компания приступала к новой закуске, и даже священник не удерживал его; будучи человеком мудрым, он ждал от приятеля неизбежных откровений, которые разве что лишь вину под силу довести до здоровой чистоты.

Друзья чокались в очередной раз, когда священник, так и не выпив, поставил свой стакан, и взгляд его сделался потеплевшим и растроганным.

— Йоши, — сказал он чуть ли не шепотом, — Йошка, у нас гость…

И глаза всех троих людей так заблестели, что язычки пламени вытянулись от удивления.

Руки у Куруглы дрожали, когда он выкладывал перед Цин-Ни кусочки сала, хлеба, сыра и прочего угощения…

— И вина! — шепотом подсказал почтмейстер, и Йоши Куругла наполнил желобок лежня, но тут уж руки у него ходили ходуном, и Цин-Ни счел за благо чуть отступить назад.

— Да он хромает! — вырвалось у священника. — Как знать, Йошка, может, он пострадал вместо тебя…

— Ничего, поправится! — улыбнулся Куругла. — Небось помоложе меня…

— За здоровье нашей мышки! — вновь разлил вино почтмейстер, и Цин-Ни, наверное, передались эти волны искрящейся, смелой радости, потому что он храбро пододвинул к себе кусочек сала и принялся есть, держа на весу больную лапку.

Люди теперь уже отставили еду. Избегая резких движений, они оберегали покой Цин-Ни, а когда мышонок, заглотив ломтик сала, припал к винной лужице, почтмейстер опять потянулся за бутылкой.

— За это стоит выпить!

Йоши Куругла с улыбкой покачал головой, суровое, морщинистое лицо священника тоже разгладилось, однако он предостерегающе напомнил:

— Почтмейстер, помни о супруге, и о служебной чести не забывай…

— Ты прав, Гашпар, но не бойся, я не упьюсь. Просто у меня до того хорошее настроение, такая радость на душе, будто нам удалось избежать какой-то опасности…

Дядюшка Йоши, глядя перед собой, отпил глоток и тихо сказал:

— Вы-то — нет, но я наверняка избежал опасности… Точно вам говорю, друзья…

— Погоди, Йошка, кажется, мышке еще что-то нужно, — прервал его священник.

Но Цин-Ни уже ничего не было нужно. Он с трудом уселся на задние лапки и, чуть пошатываясь, тем не менее основательно вытер усы, а затем дважды тихонько пискнул, давая понять, что все в порядке, лапка уже почти не болит, жизнь прекрасна и добра к нему, но пора домой, потому что вдруг так захотелось спать… С тем он повернулся и исчез в темноте…

— Ну, а теперь рассказывай, Йоши.

— Кабы не любил вас, так ни за что не рассказал бы…

И Йоши Куругла выложил все как на духу, подробно и откровенно; в ином месте повествования у него даже глаза увлажнялись, и можно было бы упрекнуть его в излишней чувствительности, если бы не знать, что… истина в вине.

У почтмейстера даже губы шевелились, беззвучно повторяя слова Йошкиного рассказа, а священник прочувствованно моргал, ловя себя на мысли: вот какою должна быть подлинная исповедь — обряд, к сожалению, не принятый у кальвинистов.

— И вот когда мы стояли сейчас наверху, я глянул сюда, в темный подвальный провал, и, поверите ли, явственно так увидел себя самого. Сижу это я на постели и жду, когда она меня позовет… это самое… ну, разговаривать… И не усни я тогда — конец всему… Ведь и так ясно, пойди я к ней… это… разговаривать… и допусти слабость, а там готово дело — хомут на шее, в зубах удила… Дружбе нашей конец, встречам в подвале, беседам задушевным, мышонку нашему — всему-всему конец…

Настала такая тишина, что даже огоньки свечей вытянулись в струнку, точно прислушиваясь.

— А я, — тут Йоши стукнул стаканом по столу, — уснул, но теперь пробудился. Налей, Лайош, потому как я свободный человек и ничем никому не обязан!.. Потому как ни до каких разговоров у меня тогда дело не дошло.

Цин-Ни много позднее проснулся оттого, что люди вели себя шумнее обычного, хотя и не выходили за рамки дружеской беседы. Но затем он снова уснул и не видел, как священник вытащил часы.

— Самое время остановиться, чтобы не испортить себе завтрашний день, — сказал он. — Назад пойдем потихоньку, надо голову проветрить. Что греха таить, сегодня я хлебнул лишнего.