21 день - [16]

Но в стогу есть и укромное, тенистое местечко: старая хозяйка обычно выдергивает снизу солому то на подстилку корове, то на растопку печи. И в этой выемке образовалось уютное прибежище для собаки, которая — как всем известно — целую ночь напролет несла сторожевую вахту и честно заслужила покой.

Итак, Шарик спит — но не совсем крепко, потому что у собаки, если, конечно, она не очень старая, сон всегда чуткий. Псу что-то снится: лапы у него дергаются, будто он гонится за кем-то, и при этом он тихонько тявкает во сне, но тявканье это такое далекое, точно выходит откуда-то из глубины незапамятных времен и загадочного царства сновидений.

Кость валяется перед собачьим носом в пыли и, по всей вероятности, еще испускает какой-то запах, потому что ее облепило целое сонмище мух. А мухи — существа настырные, в особенности, если на кости можно учуять хоть след собачьей слюны. То одна, то другая резвая муха взлетает время от времени на разминку, сделает в воздухе круг и снова опускается на кость или на собачий нос, потому что он тоже влажный. Если же нос у собаки не влажный, то не иначе как она заболела: сухой нос — признак повышенной температуры. Однако излишне было бы тревожиться о здоровье Шарика, он не болен, а если и горит, то от ярости; разбуженный наглыми мухами, невыспавшийся, с налитыми кровью глазами, он тупо рычит. И на кого, как думаете? На Кату, которая направлялась в сарай, к своему гнезду, и не сумела прошмыгнуть мимо собаки незамеченной.

Курица и собака не спускали глаз друг с друга.

— Чем я тебе не угодила? — испуганно кудахтнула Ката.

— А, ерунда! — Шарик слегка вильнул хвостом в знак явно миролюбивых намерений. — Я ведь не знал, что это ты сидишь в кузове, а мне непременно надо было выяснить, в чем там дело. Правда, ты меня клюнула в нос, но я зла не помню: зло грызет того, кто его в себе держит.

— Спасибо, — застенчиво отвернулась курица. — Знаешь, там так темно, в этом сарае, я тебя не признала и со страху совсем потеряла голову…

Шарик теперь уже в некотором нетерпении молотил хвостом по земле и скучающе пялился на понурую голову курицы, которая якобы была потеряна ею.

— Не остынут ли твои яйца?

— Мне кажется, я не заслужила, чтобы мне напоминали о моем прямом долге. Так что можешь не беспокоиться: я их тепло укрыла…

— И правильно сделала! — Шарик широко зевнул, обнажив свои устрашающие клыки. — Молодец! Ну, а теперь… — он опустил голову на лапы и даже глаза зажмурил.

— …Яйца я укрыла, ведь сейчас их особенно надо беречь, — продолжала Ката. — По-моему, только одно-два из них окажутся испорченными… А может, и ни одного. Вот уж удивится потом хозяйка…

— Она была в саду, — сонно причмокнул пес. — А сейчас возвращается сюда…

— Куд-да — сюда? Что же ты меня раньше-то не предупредил? — И Ката поспешно скрылась в темной глубине сарая.

Настал час, когда на гумне, по-весеннему оживленном, опять все притихло. Куры купаются в пыли у забора, солнце стоит в зените, тень от колодца провалилась в саму колодезную глубину, а вокруг прогнившего водопойного желоба роятся усталые пчелы: пьют воду и отдыхают после трудов.

Шарик спит, но кость он счел за благо держать в зубах, и мухи взволнованно трепещут крылышками в раздумье, сесть ли на выступающий конец косточки или лучше поостеречься.

Ката уселась в гнезде; раскрыв клюв, она тяжело дышит, запыхавшись от спешки; да и жара ее донимает, к тому же добавляют тепла заботливо прогретые ею яйца.

Сарай окутан тишиною, одни балки потрескивают иногда: толстый слой замшелой соломы на крыше испаряет впитавшуюся в него дождевую влагу и тем самым облегчает свой вес. Лишь полуденное спокойствие гнездится сейчас на крыше, но оно ведь не имеет веса…

Осы негромко гудят в ячейках большого гнезда, однако то один, то другой труженик в желтой робе вырывается на залитый солнцем простор, а другие возвращаются на его место с пропитанием или строительным материалом. В дверном проеме мелькнет на миг их желто-черная униформа, но маленькие сборщицы тотчас тонут в полумраке, и лишь равномерное жужжание прочерчивает их трассу к гнезду.

В верхних слоях воздуха царит сухое тепло, но внизу соломенная труха все еще влажная, и по ней беззвучнее обычного мечется крохотная тень. Мышка обнюхивает все подряд, от помягчевшей сапожной кожи до шрапнельной гильзы, и наконец встает на задние лапки, что означает у мышей либо признак довольства, либо растерянности.

— Цин-цин! — задумчиво произносит мышь. — Знать бы только, в какой стороне околачивается эта проклятая кошка.

Мыши никто не отвечает ни словом, ни движением — ведь любое малейшее движение может служить и ответом; только вдруг в темной глубине сарая сверху падает какая-то белая крупица, всего-то размером с ноготок, но мышь бросается к нежданной добыче со всех ног, обнюхивает ее, вертит в лапках и даже пробует на язык.

— Все лучше, чем ничего! — издает она благодарный писк и помаргивая смотрит вверх, на воробьиное гнездо. — Уж на скорлупу-то мог бы и не скупиться, Чури.

Отец воробьиного семейства сидит, важно выпятив грудь, и лишь немного погодя чешет клювик в знак ответа.

— Всему свой черед! — напыщенно изрекает он, будто по меньшей мере золотое зерно обронил из своего непотребно захламленного и вонючего гнезда. — Не сдирать же с птенцов скорлупу насильно, подсохнет — сама отвалится…