1937 - [3]

Я хотел было соскочить с кровати, но постепенно мое сознание прояснилось, и я узнал Сонечку. В детдоме ей выдали новое платье, и она больше не походила на страшную карлуху из сказки. Она стояла надо мной, сжимая в руках засаленного тряпочного мишку.

- Ты чего это, а? – спросил я. А Сонечка только пожала плечами. Девочка мало разговаривала после того, как ее разлучили с матерью. - Ложись-ка, давай.

- Я просто посмотрю, - прошептала она.

- На что?

- На то, как они их катают по ночам.

Я приподнялся на локтях и проследил за ее взглядом. Она смотрела в окно, в беспробудную темную ночь.

«Она больная, - подумал я тогда. – А мне надо выспаться, потому что завтра нас снова заставят колоть дрова…»

Но в этот момент двор осветила луна, и я увидел несколько высоких фигур, с трудом толкавших по грязи одноколесные тачки. Сначала мне почудилось, что в тачках дрова, но потом я заметил очертания детских плеч, волочащихся по земле рук, и мне стало страшно. Фигуры направлялись в сторону оврага. Я схватил Сонечку за рукав и повалил к себе на кровать. Мое сердце колотилось в груди, я молился, чтобы нас не заметили. Так мы и уснули вдвоем. А утром, прогуливаясь по тем местам, я обнаружил глубокие колеи, змеями вьющиеся к оврагу. Любопытство возобладало, и я аккуратно подкрался к обрыву. Внизу, в грязи, похожие на камни, лежали детские лица. Их открытые рты были забиты землей, а глаза – распахнуты. И все они смотрели на меня. Будто знали, кто я такой. Словно бы запомнили меня… Их руки, похожие на коряги, тянулись ко мне, а я стоял и смотрел на них, не смея шелохнуться, пока на дне оврага что-то не зашевелилось. И только тогда я заметил толстые, вымазанные в грязи щупальца, обвивающие детские тела. Они утаскивали их на самое дно.

В овраге жило чудовище. И воспитатели знали о нем. Я до сих пор верю в это, хотя повзрослевшее сознание убеждает меня, что это были всего лишь камни и коряги на дне оврага. Но, как и прежде я кричу во сне, что чудовище не умерло.

У рыцаря всегда должен быть замок. С красивыми воротами и башней, в которой его будет ждать любимая. Как я уже говорил, мой первый детдом не был похож на замок. Но башня там все-таки была. Деревянная, она стояла чуть поодаль - в ней хранились запасы еды. Помню, на двери висел огромный амбарный замок и детям не позволяли туда приближаться. Когда пропала Сонечка – я первым забил тревогу. Ведь за несколько месяцев девочка стала мне почти родной. Мы спали на соседних койках, как брат с сестрой, и, просыпаясь, я привык видеть ее рядом, лежащую в обнимку с засаленным мишкой. Сонечку искали недолго – дверь в башню, обычно запертая, была распахнута настежь и внутри, на вымокшем от крови мешке с зерном, лежало ее худое тельце. Ее изнасиловали, а после зарезали. Били ножом неумело, по-детски – в шею, в бока, в лицо. Все вокруг было залито кровью. Из всего скудного запаса еды была вскрыта только кадка с огурцами.

Виновников нашли довольно быстро – ими оказались трое мальчишек по двенадцать лет. Директор детдома не отдавал приказа увести остальных детей. Он избивал убийц Сонечки при нас, а мы смотрели. И их крови, их выбитых зубов мне было мало. Я хотел, чтобы он убил их. Чтобы задушил, а ночью сбросил в овраг, к чудовищу. Но он остановился, когда они потеряли сознание. И велел воспитателям отнести их в лазарет. И только спустя много лет я впервые задумался – за что он их бил? За убийство маленькой девочки или за вскрытую кадку с огурцами?

После смерти Сонечки я впервые осознал, насколько дешево ценятся наши жизни. Я понял, что никто не придет к нам на помощь, никто не защитит. И если с нами что-то случится – никто не понесет за это наказания. Нас просто брали – сминали горстями – и бросали в мясорубку тридцать седьмого. Всех, без разбору. Кому-то удавалось выжить, кому-то – нет. Они сломали нас. Подавили. Изувечили. Они сделали из нас стадо. И как стадо мы послушно пошли на убой. Мы испугались чудовища. Прятались по углам, в надежде, что оно не отыщет. Но оно находило…

Моего отца судила «тройка». Она же и выписала ему расстрельный приговор. Мать гнали по лагерям до самой смерти. Она умерла через полтора года после отца. Через два года после нашей разлуки. Цирроз печени. Но не это меня испугало, когда я узнал об их судьбе. Мне стало страшно от того, что они умерли так далеко друг от друга. И лежат где-то в братских могилах, в разных концах страны. И никогда не смогут соединиться. Отыскать друг друга.

Это был тридцать седьмой. До войны оставалось целых четыре года. Целых четыре года до того, как наши убийцы вдруг стали героями. А погрязшая в крови страна – Родиной. Это был тридцать седьмой, но моя война началась уже тогда… Для меня нашлись ржавые латы и старый меч, и я поднял его над головой – маленький рыцарь, бросивший вызов чудовищу. Я вступил с ним в схватку не на залитом солнцем поле, а в сырой, жаркой от пара бане. Нас водили туда группами по десять человек – раз в неделю, на пять минут, чтобы мы успели ополоснуться. Вдесятером там было неимоверно тесно, да и горячей воды хватало не на всех – обычно ее забирали старшие. Я до сих пор помню комок из мокрых, детских тел, и лужи остывающей воды на деревянном полу. Так же, как и помню его. Щуплого старика, который следил за нами в бане. В детдоме он был кем-то вроде разнорабочего – жил в сарайке неподалеку и работал за еду. Чистил туалет, чинил ворот у колодца, иногда приносил на кухню грибы и ягоды из леса. Я не запомнил, как его звали. Но хорошо запомнил то, как он жался ко мне в бане и как его костлявые руки до синяков сжимали мои худые плечи. Он что-то говорил мне на ухо и прижимал к стене, наваливаясь всем телом, а я чувствовал, какой сильный у него стояк. В бане было мутно от пара, но я точно знал, где стоит мой ковш с кипятком. Я схватился за него и плеснул воду себе за спину. Старик закричал, отшатнулся от меня – раскаленная вода попала ему в лицо. А я развернулся и с размаху ударил его железным ковшом в висок. Он упал на колени, силясь встать, но я размахнулся и ударил снова. И снова. Бил по голове, по лицу, было жарко, и я не ощущал горячей крови, плескавшей из его ран. Я забил старика насмерть, а когда повернулся, увидел застывших в пару детей. Они смотрели на меня окровавленного с ужасом, и в то же время… в их глазах я видел восторг. Этот старик частенько приходил в баню, и наверняка я был не первым, к кому он прижимался здесь. Я уронил ковш на пол, и он глухо звякнул – не так, как он звенел, когда я бил им старика.