1923 - [116]

— Ой, да бог с ними. Голова трещит, а ещё куча дел. Надо в себя приходить.

— Слушай, Фриц, поехали к китайцам. Они живо поднимут тебя на ноги. Через час как новенький будешь.

На Солянке Колю ждал раввин из Праги.

— Я слышал, пан добился успехов?

— Ну, если вы так считаете, то да. Но я бы так не сказал.

— Пан предотвратил войну. А для евреев это хорошо. Потому что в любой войне будут первыми страдать именно они.

— Правильно. Нельзя быть сильно умными. Это раздражает.

— Пан почему-то сильно не любит евреев?

— А кто их любит? У пана раввина есть дело, или он зашёл просто так?

— Нет. Я зашел передать вам несколько адресов. В Вене, Париже и Нью-Йорке. Когда у пана Николая будет настроение и желание, он может туда зайти и ему помогут. Вот адреса и записочка.

— Спасибо. Я воспользуюсь при случае. А скажите, вы можете воздействовать на евреев в этой стране. На Троцкого, к примеру?

— Он давно сказал, что он не еврей, а коммунист. А я всё-таки раввин, а не секретарь партии.

— Понятно. А на кого можете влиять? На Уншлихта?

— Уншлихт поляк. И как все поляки сильно нас не любит.

— Правда? Не знал. А Склянский?

— С ним можно поговорить. А что, пан военный как-то замешан в наши дела?

— Всё идет к тому. И это очень плохо. А что это за адреса в записочке?

— Это хорошие люди. Они многое могут.

— Я бы всё-таки рекомендовал уехать из Вены. И из Будапешта. Там будет смерть.

— Нашему народу к этому не привыкать. И если это будет цена прихода мессии, она не будет высокой.

Коля сжал зубы, до скрипа. Он ненавидел такие решения и таких людей. Решай за себя, но не за шесть миллионов человек, которые сгорели в печах Освенцима и Бухенвальда, не за детей, ещё даже не родившихся. У него от злобы затряслись руки.

— Вы плохой раввин. Вы не можете руководить людьми. Вы можете решать свою судьбу. Но обрекать на гибель других людей – это… это неправильно.

— Пан Николай плохо знает историю своего народа. Веками уничтожали наш народ. Ещё фараон начинал это делать. Но где он – этот фараон. А наш народ живёт. И будет жить. А потом, пан Николай может что-то предложить?

Николай только сейчас понял все муки Кассандры. Наверное, её тоже понимали, но сделать тоже было ничего нельзя. За это её и гоняли.

— А пан раввин ещё удивляется, почему евреев не любят. Испортили настроение на весь день и рады.

— У пана Николая большое сердце. Пану Николаю жалко евреев?

— Мне жалко всех, кто умер не за свои грехи. А евреи они или русские – меня это не волнует.

Когда равви ушёл, Коля лег на низенький китайский диванчик и задумался. А ведь действительно. Евреев в Холокосте погибло шесть миллионов. Русских как минимум в три раза больше. В голод 32 года погибло десять миллионов русских крестьян, и никто, никто этого не заметил. Сталин в конце тридцатых уничтожил пять, ну десять тысяч бывших ответственных работников, на руках которых была не смытая кровь расстрелов Революции и Гражданской войны и их дети подняли вой после ХХ съезда. Да за одну коллективизацию их надо было не просто расстрелять. Вместе со Сталиным и всем его окружением. А почему-то их было в детстве жалко после слезливых романов Трифонова и воспоминаний Эренбурга. А про русских крестьян просто никто не знал. В Индии, в 42 году, в войну, от голода погибло 40 миллионов человек. И кто про них слышал? Почему одни имеют право на жалость? Чем они лучше?

Когда убили Листьева, который может и был хорошим журналистом, но погиб в разборках по чисто деловым вопросам, телевизор бился в истерике три дня. В Чечне гибли наши ребята тысячами, и никто не обращал на это внимание и не предлагал устроить общенациональный траур. Когда таких же бизнесменов, как этот деятель рекламы, отстреливали почти каждый день, то самое лучшее, что они заслужили – это краткий репортаж на три минуты, и хмурую реплику прокурора «вот, опять бандитские разборки».

Ладно, что это я завёлся. Справедливости что-ли захотел? Так нету её, справедливости. И не будет.

Неожиданно он вспомнил Высоцкого «Вы оба пострадавшие, а значит, обрусевшие – мои без вести павшие, твои безвинно севшие». Прав был мужик. Ничего не скажешь. Может, как говорят, не сильно умный, но писатель и не должен быть сильно умным. Он должен чувствовать. А Владимир Семёнович чувствовал. И отражал. А ведь верно отразил.

Герхард пришёл весь обновленный, как Эйфелева башня в миллениум. Он сверкал и блестел. Ему хотелось двигаться и шутить. Коля его понимал, и решил, что настал момент познакомить его с Перовским. Они заехали на Мясницкую и довольно долго обсуждали идею создания ресторана-клуба для иностранцев. Фрицу эта идея понравилась. Он был готов давать деньги. Но надо было провентилировать этот вопрос в ЦК. Но как-то всё возможности не было. В принципе, Коля был рад. Перовский и Фриц нашли друг друга. Дальше всё пошло бы само собой. Узнав у секретарши, где можно искать Василия, он с большим внутренним удивлением поехал в Румянцевскую библиотеку. Васька действительно сидел там и читал какой-то толстый фолиант, делая выписки в тетрадь. Писал он перьевой ручкой и Николай подивился как это лихо у него получается. Вытащив ученого прогуляться на Арбат, где было много заведений, как и в конце века, он приступил к детальным расспросам про его будущее.