1863 - [7]

Мордхе был не в духе, но Кагане не заметил этого. Его переполняла радость, он и представить себе не мог, что сейчас, когда посетителей погребка захлестывают эмоции при виде Мерославского, кто-то может грустить. Он порывисто обнял Мордхе:

— Хорошо, что я тебя встретил! Гесс хочет тебя видеть!

— Меня?

— Да, садись к нам за стол.

— С кем он сидит?

— С Сибиллой.

Мордхе пошел следом за Кагане, удивляясь, что появление Мерославского в погребке произвело большее впечатление на него самого, чем на Кагане.

Глава третья Моше Гесс

Широкий выпуклый лоб Гесса, глубокие морщины, жидкие черные волосы с проседью, печальный изгиб косматых бровей — его облик притягивал взгляд. У него была самая примечательная внешность из всех сидевших за столиками. Напротив него сидела Сибилла за чашкой кофе. Голубые глаза, маленький рот, сердечная улыбка. От тяжелых льняных прядей, небрежно спадающих на плечи, подобно свежескошенной траве, веяло теплотой. Она выглядела намного моложе Гесса, держалась просто, ни в коей мере не выделяясь среди мужчин, но молодые люди за столиком старались понравиться ей и выглядеть привлекательнее.

Мордхе присел и поглядел на столики, за которыми расположились временные правительства почти всех государств Европы. Правительства вели переговоры за бокалом вина, за кружкой пива, заключали договоры, делили территории, а если не удавалось договориться, переставали говорить по-французски. Каждое государство кричало на своем собственном языке, для пущей убедительности швыряя друг в друга бутылки и кружки. Тут же вмешивались соседние государства, объясняя возмутителям спокойствия, что в отношениях между народами должны действовать те же законы этики и то же право, что и между людьми, и что в погребке вся Европа должна жить в мире.

Германия, Австрия, Польша — одно государство за другим подходило к Гессу. Они беседовали: выказывали неудовлетворение заменой немецкой философии на английскую экономику, полагали, что чем больше разгорается пожар, тем больше народов оказываются охваченными его огнем, помогали Гессу вершить суд над старым мироустройством.

Пожилой человек в черном пиджаке с медалью на лацкане появился у стола и изящно поклонился.

— Что это вы так нарядились, пане Люблинер? — спросил Кагане.

— Мы только что провели собрание, — отозвался из-за плеча Люблинера шустрый человечек со странно неровным лицом, словно небрежно вылепленным из глины. — Пан Люблинер взял публику штурмом, ему так аплодировали. Шутка ли! Как говорит пан Люблинер, мир сегодня находится в руках у Людвиков: Людвика Бонапарта[24], Людвика Кошута[25], Людвика Мерославского и Людвика Люблинера.

Люблинер покручивал густые седые усы, в которых заблудилась довольная улыбка, и поглядывал на свою бледную руку, на которой красовалось новое обручальное кольцо. Он вручил Гессу воззвание к польским евреям и заговорил, мешая немецкие и французские фразы:

— Там, в Польше, воюют, а мы здесь играем в политику. В тридцать первом году я не таскался по парижским кофейням, а участвовал в стачках под Варшавой… Они меня не пускают, молодежь меня не пускает. Утверждают, что я здесь самая влиятельная фигура!

— Конечно, конечно! — Человечек запустил руки в жесткие, непохожие на еврейские, волосы, которые не лежали и не стояли, а росли словно метелки. — Спросите меня, как долго я сражался под Маковом? — Он придвинулся к столику. — Давайте не будем себя обманывать, нечего Люблинеру там делать! Разве что из него получится плохой офицер! По сравнению с русскими все мы плохие солдаты, и что же? Воодушевление руководит нами, или, как вы называете это здесь, — идея…

— Да, да! — улыбнулся Люблинер. — Блум работает, гуляет целыми днями у отеля «Ламбер» на рю Кордье…

— Он живет за счет князя Чарторыйского и Национального комитета, — отозвался доктор Беньовский — мужчина ростом шесть футов, одетый как казацкий атаман. — Блум состоит в обеих партиях: он и белый, и красный[27].

— То, что я снабжал всех польских офицеров вином в Маковом, не вспоминает никто. И то, что мне пришлось бежать из Польши, бросить семью, винный погребок, именье. — Блум говорил словно в пустоту, и было непонятно, что в его глазах — улыбка или гнев. — А вы, доктор, порочите мое имя. Я не получил никакой поддержки от Чарторыйского, хотя был постоянным членом Национального комитета. Вы думаете, что я Вроблевский или Сикорский? Нет, Блум всегда был красным!

— Так почему же теперь вы здесь, в Париже, господин Блум? — отозвалась Сибилла. — Почему вы не едете домой воевать?

Блум подскочил к мадам Гесс, забыв, о чем он только что говорил, и затараторил:

— Почему я не еду? Я поеду первым же поездом, мадам Гесс. Что? Оставаться здесь, ходить каждый день в комитет и ждать пособия? Это не для меня, не для Блума… Блум проливал кровь за Польшу и готов делать это и дальше…

— Браво, Блум! — Люблинер похлопал его по плечу. — Все мы свидетели, я ловлю тебя на слове, поедешь в первом отряде!

— Слова Блума достаточно, пане Люблинер. Не нужно свидетелей! А кто, по-вашему, выгнал казаков из Макова? Спросите Сикорского. Я, Блум, выгнал их! — Ободренный вниманием публики, он перегнулся через стол и налил себе вина. — А ведь это вино нельзя пить, пане Кагане, но не страшно… Да здравствует свободная Польша! Лехаим!