1812. Год Зверя - [8]

И это назначение будет зависеть от того, насколько верными окажутся мои сведения, мысленно дополнил я, но вслух лишь сказал:

— Слушаюсь, ваше величество. Я прошу вас перевести меня из министерства иностранных дел предпочтительно под начало генерала Милорадовича.

— Вы что-то говорили о французском шпионе, — напомнил государь со скукой в голосе. — Их сейчас развелось так много.

— Полагаю, что это шпион особенный, очень ценный для французского императора, — сказал я. — Уверен, из-за него и произошло вчерашнее убийство.

— Вы рассказали о нем Балашову? — спросил император.

Судя по тону, он задал этот вопрос просто так, на всякий случай, будучи уверен, что я рассказал бывшему министру полиции все, что знал о вражеском агенте.

Несколько помедлив, я ответил:

— Нет, ваше величество, ни Балашову, ни государственному канцлеру — никому не сказал.

— Но почему? Балашов дал бы распоряжение Вязмитинову, и тот немедленно начал бы розыск!

— Наполеон приказал агенту прекратить все контакты с другими агентами и дожидаться в Москве прихода французов. Отсюда я сделал два вывода. Во-первых, агент близок к кому-то из верховной власти, а может, даже и сам занимает высокий пост. Во-вторых, собранные им сведения будут иметь крайне важное значение для Бонапарта, но лишь тогда, когда он войдет в Москву. До тех пор пока он не занял древнюю столицу, эти сведения для него бесполезны. Однако же в Москве они будут иметь столь высокую ценность, что Наполеон приказал принять все меры для того, чтобы этот агент паче чаяния не раскрылся. Как я уже доложил, по моему убеждению, французский шпион накоротке с кем-то из высших сановников, а то и сам состоит на службе. Вследствие этого я и не доверил никому сведения, в том числе и…

— Вы допускаете мысль, что Балашов — агент Бонапарта? — рассмеялся государь.

— Сам министр полиции вне подозрений, но его окружение! Ваше величество, я долгое время находился в Лондоне и решил, что вы сами решите, кому можно поручить следствие по этому делу. Кроме того, — продолжил я с воодушевлением, — полагаю, в данном случае время на нашей стороне, ведь Бонапарт исходит из ложного предположения, что займет Москву.

Я произнес эти слова с гордостью, поскольку за ними стояло чувство единения с государем, с Отечеством, уверенность в том, что мы разобьем Наполеона и каждый на своем месте сделает все возможное для победы. Нужно будет — и жизнь отдаст. Но в следующее мгновение я умолк, пораженный переменой в облике его величества. Глаза Александра Павловича сделались жалостливыми, он смотрел на меня с тоскливой улыбкой, будто завидовал тому, что я не знаю чего-то, что знает он.

— Что-то не так, ваше величество? — встревожился я.

— Нет-нет, — поспешно ответил он. — Я слушаю вас, Андрей Васильевич. Расскажите же, откуда у вас сведения об этом шпионе?

— Мы перехватили письмо генерала Роберта Томаса Вилсона, — ответил я.

— Вилсон, вот сукин сын! — добродушно, как о старом приятеле, отозвался государь.

Он улыбнулся, но в глазах оставалась озабоченность. Взглянув на меня испытующе, император заговорил жестко и сухо, но именно сейчас я почувствовал особенную доверительность беседы.

— Андрей Васильевич, сейчас я скажу вам то, о чем знают только три человека. Вы станете четвертым. Думаю, излишне упоминать о приватности нашего разговора.

— Безусловно, ваше величество, вы можете положиться на меня, — с поспешностью произнес я, испуганный, что в последнюю секунду государь передумает и не доверится мне.

Император продолжил, и его слова оказались страшными:

— Видите ли, Андрей Васильевич, мы обязаны в стратегических планах учитывать и такой вариант, когда Наполеон Бонапарт будет в Москве.

— Но как такое возможно? — сорвалось с моих уст.

— Вопрос сохранения нашей армии, — сказал государь. — Армия Наполеона рано или поздно истощится. А мы обязаны сохранить свою армию. Иначе погнать-то отсюда Наполеона погонят, но уже не мы, не армия, а новый Минин. И тогда начнется смута.

Я застыл. Вот отчего император смотрел на меня с тоскливой улыбкой! Лучше бы он отправил меня в армию и я погиб, так и не узнав того, что знал он, государь.

Он следил за моей реакцией. В холодном блеске его глаз не было ни отчаяния, ни паники, но — скрупулезный расчет и точное знание сил: своих и противника. Голова моя налилась неожиданной тяжестью, закружилась, я пошатнулся, едва устояв на ногах. Но какое-то неведомое чувство вдруг подсказало мне, что Наполеон в Москве — это не просто вариант, а наиболее вероятный из вариантов.

Император молчал, наши глаза встретились, и мне показалось, что отныне мы объединены одним знанием, пусть и не высказанным наверняка. Отмахнуться от этого знания я не мог, спрятаться — даже за героической смертью в бою — не смел.

И меня прошиб холодный пот из-за личной оплошности. Все, что я наговорил его величеству о предстоящих переговорах с наследным принцем Швеции, требовало серьезных поправок.

— Я вижу, Андрей Васильевич, как вы потрясены, — произнес Александр Павлович. — И это еще одно свидетельство того, что сейчас нельзя говорить об этом вслух. Конечно, Барклай… а теперь Кутузов сделают все возможное, чтобы не пустить Наполеона. Но мы должны быть готовы к худшему.