1795 - [108]

В раздражении открыл глаза и увидел то, чего увидеть никак не ожидал: нож валяется на полу, а Анна Стина сидит на стуле, бессильно уронив руки. Потрогал шею — ранка есть, но очень маленькая. Одним движением руки смахнул алую каплю, и кровь больше не появилась.

Удивительно: ему стало обидно. Он был готов искупить страшный грех, но нет — остался жив. Жив, но не прощен.

— Разве ты не для этого пришла?

— Я пришла убедиться в том, что и так знала.

— Что ты и так знала?

— Есть разница.

— Какая разница?

— Можно совершать хорошие поступки ради собственной выгоды, а можно совершить преступление с лучшими намерениями. Ты же не собирался убивать моих детей.

— Что ты… по глупости. Несколько слов человеку, который, как я был уверен, оглох навсегда. Лампа рассудка погасла. Оказывается, нет. В руки Эрика я вложил оружие. Он хотел отомстить. А ему было за что мстить.

Объяснение показалось ему самому жалким и вычурным. Он замолчал.

— Ты собираешься меня простить? — спросил он, не зная, чего больше в его вопросе: тщеславной надежды или страха услышать ответ.

— Я этого не говорила.

— Тогда что?

Она погладила его голове. Рука наткнулась на безобразные рубцы от ожогов и задрожала, как собирающаяся взлететь бабочка.

— Кто знает, куда забросит нас смерть… У Майи и Карла было слишком мало времени… Во сне я иногда их вижу, они бродят в мире теней, им отказано в жизни. Может, и есть такое место. Ждут, чтобы их позвали назад. Зовут меня по ночам, я ясно слышу их голоса. Я хочу, чтобы они ко мне вернулись. Хотя бы только Карл. Или только Майя.

Часы на башне пробили два. Он выглянул в окно — черное небо усыпано звездами. С небом так часто бывает зимой: оно словно стесняется показываться людям и открывается только по ночам, во всей своей ошеломляющей красоте.

— Ты знаешь мою историю, Микель. Никто и никогда не сделал мне ничего хорошего. Ты, может, и хотел… но я никогда не смогу смотреть на тебя и радоваться тому, что ты можешь мне дать. Но мне нужен ребенок. Хотя бы один. А у меня никого, кроме тебя, нет.

Кардель оледенел.

— Микель… посмотри мне в глаза. Разве ты не этого хотел все время?

— Только не так, Анна. Только не так.

— Элиас рассказывал…

— Кто?

— Неважно. Он подслушивал разговоры ночных бабочек у колодца. Эти девушки тщательно высчитывают, когда риск забеременеть особенно велик, и стараются не работать в такие дни. А я решила сделать наоборот. Ты сказал, что виновен передо мной. У тебя есть шанс искупить вину.

Она сбросила рубаху. Голое тело матово светилось в темноте, как будто внутри у нее была лампа.

— Тебе будет легче, если я притворюсь, что получаю удовольствие?

Притворяться пришлось обоим — и ей, и ему.

24

Эмиль Винге постучал в сломанную дверь Карделя. Час еще ранний. О том, что солнце все же собирается когда-то появиться, можно догадаться только по узкой малиновой нитке над горизонтом. За дверью послышалось движение. Дверь приоткрылась, и в щель просунулась отечная, в шрамах и рубцах от ожогов физиономия напарника.

— Спуститесь на улицу и подождите меня там, Эмиль. Только парик напудрю.

В Скорняжном переулке темно. В единственном фонаре кончилось масло — совсем недавно, от фитиля еще поднимается вихляющаяся струйка дыма. Булыжник покрыт белой шерстью инея, окна щеголяют затейливыми морозными кружевами. Топтаться на морозе пришлось совсем недолго — появился Кардель, и они молча, не договариваясь, двинулись в сторону Корабельной набережной, к свету, туда, где на фоне наливающегося синевой неба все четче вырисовывались мачты пришвартованных торговых шхун.

— Что нового, Жан Мишель?

— Не хочу сейчас говорить. Присядем?

Они уселись на бухту сложенного у причала каната.

Кардель подождал немного. Винге молчал.

— А вы, Эмиль? Вы-то как провели ночь? Заходил к вам вечером — пусто. Но настроение у вас, как погляжу, неплохое.

Хотел было спросить: уж не на Баггенсгатан вы побывали? — но прикусил язык — за откровенным ответом может последовать такой же откровенный вопрос.

Но ответ Винге оказался вовсе уж неожиданным:

— Как я провел ночь… Не знаю.

Кардель вытаращил глаза.

— В самом деле не знаю. Ходил по городу… кажется. Одним словом, думал.

— Всю ночь? В такой холод?

— Да.

— Ну, знаете… И как? Надумали что-то? Стоило так мучиться?

— Да, Жан Мишель, стоило, — непривычно твердо произнес Винге. — Теперь мне все ясно.

— Что именно?

— Что всю свою жизнь я был упрямым ослом. Сражался с ветряными мельницами… — Винге уловил непонимающий взгляд Карделя и поправился: — С несуществующими врагами. Вчера я посетил мою невестку. Оказывается, брат оставил мне обоснование тезиса, который я всю жизнь отвергал. И в то же время подтверждение моей правоты. Оказывается, и я тоже был прав! И как, скажите мне, соединить два принципа, если истинность одного непременно означает ложность другого?

Кардель пожал плечами: а почему бы и не соединить? Большое дело.

Эмиль зажмурился и подставил лицо восходящему солнцу, величественному раскаленному диску, безжалостно разрывающему хрупкую пелену ночных облаков.

— Мы влачим наше существование в хаосе бытия. Мы создаем символы и стараемся наполнить их содержанием, пытаемся внести порядок в то, что и по определению, и по сути является беспорядком. И делаем это в высшей степени произвольно. Какие-то принципы возводятся в абсолют, а потом выкидываются за ненужностью. Похоже, человечество рождено для рабства. Мы бормочем себе в утешение выдуманные, большей частью лживые правила и не понимаем, что этим раздуваем меха в кузнице, где куются наши цепи.