1661 - [13]

— Конде! Конде!

Ропот толпы заглушили исступленные крики кучки людей в отрепье, бежавших за каретой принца, которую они заприметили по гербу еще на Луврском мосту. Под натиском задних рядов передние ряды толпы прижало к колоннаде, и люди натолкнулись на полицейское оцепление, выставленное, чтобы сдерживать любой натиск извне. Кулаками и сапогами полицейские принялись теснить бедолаг, что привело было к столкновению, которое прекратилось точно по волшебству, когда в толпе возник коридор — его образовали выстроившиеся в два ряда солдаты со скрещенными алебардами, сдерживавшие чересчур любопытных. Двум-трем ребятишкам, взобравшимся на цоколи колонн, все же удалось разглядеть, как из остановившейся кареты вышел великан с надменным, точеным лицом и могучей шеей. Возвышаясь над толпой на целую голову, мятежный принц, дерзнувший пятнадцать лет назад восстать против королевской власти, широкой поступью вошел в театр, не удостоив взглядом толпу, выкрикивавшую его имя.

— Все такой же спесивый, — с опаской проговорила старуха, протиснувшаяся в первые ряды зевак. — В этом весь Конде, парижане ему не ровня. Далеко стоит — высоко глядит…

Однако внимание толпы уже привлек другой кортеж. Площадь снова оживилась. Череда экипажей, высаживавших пассажиров и тут же отъезжавших к месту стоянки, становилась все плотнее. Возгласы восхищения перемежались с шутками, смехом и окликами.

— Сброд, — устало вздохнул Мазарини, задергивая шторку на окне своей кареты, незаметно протиснувшейся в вереницу экипажей, съезжавшихся к началу спектакля. — Только поглядите, какое веселье. Всего только представление бродячих комедиантов…

— Полно! — заметил Кольбер, сидевший рядом со своим господином. — Не стоит задерживаться, ваше высокопреосвященство. Чем раньше мы прибудем в Венсен, тем скорее вы избавитесь от усталости переезда и шума.

Мазарини, у которого при каждом толчке кареты на неровной мостовой лицо искажалось от боли, молча кивнул. Протянув руки вперед, он попытался улыбнуться трем девицам, сидевшим напротив.

— Прощайте, мои прелестницы, спешите предаться легкомысленным удовольствиям. Они столь же юны, как и вы, и ваш старый дядюшка не вправе отрывать вас от жизни под тем предлогом, что жизнь покидает его…

Три его племянницы, вскрикнув в один голос от радости, склонили головы, дабы удостоиться благословения старика. Ладони кардинала коснулись сплошного леса густых, черных, как смоль, волос, которые каждая из девушек в этот вечер гладко причесала на прямой пробор. Когда Мазарини опустил руки, Кольбер стукнул в стенку кареты у себя за спиной, давай кучеру знак остановиться. Дверца распахнулась навстречу шумной, пестрой толпе зевак, освещенной первыми отблесками факелов. От полыхнувшего света Мазарини прищурился. Последней из кареты выходила Гортензия — она слегка пожала старику руку и поднесла ее к своим губам. Затем, опираясь на руку форейтора, живо соскочила на мостовую и уже в следующее мгновение скрылась в толпе, будто поглотившей ее. Меж тем карета, покатившая следом за конными гвардейцами, вновь оказалась в тишине. Слышался лишь дробный цокот лошадиных копыт.

— Четыре месяца, Кольбер. Они сказали; мне осталось четыре месяца. А я говорю — месяц, не больше. Знаю я этих лекарей. Астролог предупредил: большая опасность приходится на эту луну, но самого худшего надо ждать на следующую. И его полуправде я верю больше, чем лести кровососов… Выпустили из меня чуть ли не всю кровь и теперь боятся, как бы я не преставился.

К удивлению Кольбера, Мазарини схватил его руку и сжал ее что есть силы.

— У нас больше нет времени. Пора мне подумать о величии и о будущем. Как только прибудем в Венсен, немедленно разыщите Роза. Пришел час переложить наши труды на бумагу.

Пальцы старика разжались — он будто заснул под мерное покачивание кареты. Кольбер тоже закрыл глаза, улыбаясь в душе при мысли о безмозглых глупцах, сбившихся стадом в театре, где не продохнуть. «Дурачье несчастное, — подумал он. — Как им только не жаль тратить время на жалкое лицедейство, которому жить на афише от силы неделю».

И с этой полной желчи мыслью он забылся сном.

* * *

Из трех племянниц кардинала две пока еще носили фамилию Манчини. На всех троих были туалеты одинакового фасона, отличавшиеся лишь цветом: на Марии был зеленый наряд, на Гортензии — красный, а на Олимпии — золотой. С забранными сеткой волосами, обрамлявшими их овальные лица и уложенными в толстый пучок, удерживаемый на затылке той же сеткой, сестры производили поразительное впечатление, ибо их головы, являвшие собой точные копии друг друга, казалось, были отлиты из одной формы. И только пристальный наблюдатель мог бы заметить кое-какие различия: Мария, самая юная, обладала нежными чертами, пленившими молодого короля Людовика XIV, что не могло не стать предметом несмолкаемых разговоров и сплетен; Гортензия, любимица кардинала, менее красивая из троих, выглядела грустной; а Олимпия, с более бледной кожей, отличалась холодной решимостью, ввергавшей в страх весь двор. Кто хоть однажды встречался с нею взглядом, не мог забыть мрачного огня ее зрачков, этих пылающих угольков, беспрерывно следивших за всем, что происходило вокруг, — за манерами, взглядами, улыбками, — а на родных сестер смотревших так, что тем было невдомек, чего больше в ее глазах — покровительства или угрозы. Появление девушек у парадного подъезда было встречено шепотом восхищения одних и тревожным безмолвием других, что лишний раз свидетельствовало о близости сестер к первому министру. Они вошли в театр с высоко поднятыми головами, приветствуя знакомые лица, и направились прямиком в кардинальскую ложу, которую их дядюшка так ни разу и не удостоил своим посещением. Зал был почти полон, в воздухе ощущалось напряжение. Зрители в ложах переговаривались вполголоса в шуме галерки, которому вторил галдеж партера: и тут, и там размещалась публика попроще.