1612. Рождение Великой России - [100]

Легко представить, как было трудно защитить пленных даже в Земском ополчении, когда русские войска, соединившись на Красной площади, торжественно вступили в Кремль и увидели загаженные соборы и оскверненные святыни. Князь Пожарский не последовал примеру князя Трубецкого, поселившегося в Кремле. Он остановился на Арбате и, пока знать интриговала, занялся строительством на собственные средства храма в честь иконы Казанской Богородицы, с которой освободители вступили в Китай-город.

По очищении Москвы заботами Пожарского были организация обороны от нашествия польского короля и утверждение власти «Совета всея земли» на местах. К зиме, когда военная опасность спала, по всей стране были разосланы грамоты о Земском соборе^{126}, который уже в начале 1613 г. избрал государем всея Руси Михаила Фёдоровича Романова^{127}.

В источниках есть упоминание, что Дмитрий Михайлович не вполне одобрял выбор на трон юного Михаила Романова, опасаясь, что тому не удастся сохранить в стране порядок. Пожарский будто бы предлагал «не выбирать в великие князья никого из своих одноплеменников, так как с ними не было никакого счастья и удачи и без чужой помощи никак нельзя будет отстоять от врагов и оборонять страну, но надо взять великого князя из чужих государств» (при безусловном соблюдении тем православной веры)^{128}. Но вполне вероятно, что это была просто инсинуация иноземцев. Против Михаила Фёдоровича Романова Пожарский публично никогда не высказывался.

1 июля 1613 г. новый государь венчался на царство. Пожарский был пожалован боярином, Минин стал думным дворянином. Дмитрий Михайлович получил в награду старинную родовую вотчину Ландех, богатое село Холуй с соляными промыслами и земли в Суздальском уезде.

БОЯРСКИЙ СУД

Историки справедливо возмущаются тем, что Пожарский был возвышен и вознагражден значительно меньше Трубецкого и других бояр, да и само награждение было укорным. Так, прежде Пожарского в бояре из стольников попал князь Иван Борисович Черкасский — тот самый, что помогал полякам подавлять московское восстание, в котором сражался и получил тяжкую рану князь Дмитрий Михайлович! Справедливости ради надо заметить, что этой ситуации Пожарский был не одинок. Например, князь Фёдор Иванович Волконский Мерин, не щадя жизни боровшийся с интервентами с начала Первого ополчения до очищения Москвы, получил меньше, чем его родич Григорий Константинович Волконский, все это время просидевший с поляками в Кремле, составляя счетные книги раздаваемым интервентам царским сокровищам! Но важно, что Дмитрий Михайлович был доволен.

Разбогатев, он мог на широкую ногу вести жизнь большого барина-вотчинника, не завидуя придворным интриганам и старательно уклоняясь от политики^{129}. Неудивительно, что князь был вновь призван на службу только в 1615 г., когда обострились военные действия со шведами и поляками. Пожарского послали па выручку осаждавшему Смоленск князю Дмитрию Черкасскому, коммуникации которого перерезал неуловимый пан Лисовский с отрядами заматерелых разбойников.

Пожарский сумел настичь Лисовского^{130}. В ожесточенном сражении перевес клонился то на одну, то на другую сторону. Наступил момент, когда большая часть русского воинства побежала, но князь с двумя сотнями дворян и пехотой укрепился в обозе, сумел отбиться и вновь собрал беглецов. За три дня, пока противники стояли /фуг против друга, не решаясь на новое сражение, Пожарский перекупил на свою сторону иноземных наемников Лисовского. Затем не пропустил его буйные ватаги к Калуге, но сам приболел. По его просьбе Лопата-Пожарский прогнал наконец опасного противника за рубеж.

Позже Пожарского поставили во главе экстренного сбора со всего государства «пятой деньга» на завершение войны с Полыней и Швецией. Он участвовал в переговорах со шведами, завершившихся в 1617 г. Столбовским миром. Осенью этого года князь спешно выехал воеводой в Калугу, успел собрать войска и отразить поляков от стен города.

Читатель, знакомый с родной историей (а иной и не возьмет в руки эту книгу), понимает, конечно, что знатная придворная челядь измывалась над Пожарским. Знати было особенно приятно заводить «местнические дела», в которых герой освобождения Москвы оказывался виноватым перед каким-либо придворным лизоблюдом, который и сабли-то в руки не брал^{131}. Но это так, к слову: аналогично обращались со всеми выдающимися русскими полководцами в XVII в. А в XVI в. поступали проще — их всех попросту казнили^{132}.

Однако весной 1617 г. положение Дмитрия Михайловича Пожарского при дворе волшебным образом улучшилось. Дело в том, что на польском рубеже готовился в поход на Москву тот самый королевич Владислав, которому большинство московской знати в своё время целовало крест, призывая на царство. Одно перечисление польских и литовских воевод, ставших под знамя Владислава с московским гербом, говорило о мощи нашествия. Довольно упомянуть великого канцлера литовского Льва Сапегу и старого гетмана Яна Карла Ходкевича (с ними шел ещё десяток виднейших воинов). С юга же к Москве рвался, разоряя всё окрест, гетман реестрового украинского казачества Конашевича Сагайдачный с 20-тыс. войском.