1612. Минин и Пожарский. Преодоление смуты - [56]

И Герцен дает им уничижительную характеристику, которую в значительной мере должен был бы отнести и к своему поколению революционеров: «Нагота не скрыла, а раскрыла, кто они. Она раскрыла, что их систематическая неотесанность, их грубая и дерзкая речь не имеет ничего общего с неоскорбительной и простодушной грубостью крестьянина и очень много с приемами подьяческого круга, торгового прилавка и лакейской помещичьего дома. Народ их так же мало счел за своих, как славянофилов в мурмолках. Для него они остались чужим, низшим слоем враждебного стана, исхудалыми баричами, строкулистами без места, немцами из русских».

Герцен не увидел, что в этой новой волне эмиграции отразилась вскормленная его же усилиями нечаевщина, которая уже не вдавалась ни в какие теории, а утверждала свою ненависть револьвером, кинжалом и удавкой. Революция стала из течения мысли и барского каприза уголовщиной, увлечением экзальтированных невежд, бесовщиной.

Герцен и Маркс

Взглянув на эмигрантское месиво типажей разного рода смутьянов, которые по ничтожности своей даже рядом не могли бы стать даже с весьма непривлекательными фигурами Герцена, Белинского и Бакунина, мы можем проследить еще один канал смутьянства – через смычку между революционной эмиграцией и европейскими революционерами. При том, что мутные иди европейских потрясателей всегда находили в русских мозгах свою почву, очные ставки с изобретателями подрывных идей вовсе не были радостными и плодотворными. Мы проследим, как это было на примере Герцена и Маркса – по виду наиболее приличны из всей этой неприличной среды.

Суждения Герцена о Марксе в советских изданиях вымарывали. И лишь в краткую эпоху «гласности и перестройки» мемуары Герцена оказались полными, чтобы по ним понять все презрение, всю брезгливость, которые испытывал Герцен к Марксу. Взаимная нелюбовь остановила их возможное знакомство в Лондоне, а поводом для раздора послужили отношения к личности и деятельности Бакунина.

Если Бакунин всю свою революционную деятельность свел к игре в заговоры, то Маркс, если не всю свою деятельность сводил к разоблачению шпионства, то в значительной степени был занят этим и этим же сплачивал вокруг себя узкую группу почитавших его как кумира. По утверждению Герцена, именно Маркс, очень хорошо знавший Бакунина, выдал его за русского шпиона в своей «Новой Рейнской газете». Эта клевета чуть не стоила Бакунину жизни, поскольку выползла на свет в тот момент, когда Бакунин ждал приговора в саксонской тюрьме – за участие в народном восстании. Впоследствии Маркс отрекся от своего авторства в обвинении Бакунина. Герцен не поверил в его искренность: «даже английский издатель, несравненно менее церемонный, не смел бы свалить дела на сотрудников». Тем более что марксисты (или «марксиды», как их называет Герцен) вновь повторили свою клевету, когда Бакунин уже находился в Алексеевском равелине.

Клеветничество Маркса Герцен считал следствием германского патриотизма, дошедшего до надменности и подозрительности. Оттого марксисты привечали в своих кругах тех, кто не уставал говорить о шпионах, не стесняясь клеветнических измышлений. «Человек, думавший и открыто говоривший, что от Гизо и Дерби до Эспартеро, Кобдена и Маццини – всё русские агенты, – был клад для шайки непризнанных немецких государственных людей, окружавших – неузнанного гения первой величины – Маркса. Они из своего неудачного патриотизма и страшных притязаний сделали какую-то Hochschule клеветы и заподозревания всех людей, выступавших на сцену с большим успехом, чем они сами».

Карл Маркс

Ненависть Маркса к Герцену была «чисто платоническая, так сказать, безличная – меня приносили в жертву фатерланду – из патриотизма». При формировании очередного международного комитета из разношерстных групп эмигрантов Маркс выступил против присутствия в комитете Герцена. Аргумент Маркса в передаче Герцена был таков: «На это Маркс сказал, что он меня лично не знает, что он не имеет никакого частного обвинения, но находит достаточным, что я русский, и притом русский, который во всем, что писал, поддерживает Россию, – что наконец, если комитет не исключит меня, то он, Маркс, со всеми своими будет принужден выйти». Заносчивость Маркса упорно следовала за нежеланием знать взгляды Герцена, а только их интерпретировать: «Я не хочу никогда и нигде фигурировать рядом с Герценом, так как не придерживаюсь мнения, будто старая Европа должна быть обновлена русской кровью». Герцен, конечно, по-своему любил Россию, но не более чем Маркс любил Германию, и был таким же интернационалистом. Разница проявляется в последователях – большевики чтили имя, но забыли все русское в Герцене, а марксизм они взяли на вооружение вместе со всем его русофобским пафосом.

За интриги и грубости Герцен оценивал Маркса и его единомышленников крайне негативно, размещая их в низах той пирамиды эмигранских кругов, где у основания доминировали самые извращенные и подлые типы. Описывая эти круги, Герцен писал: «От серной шайки, как сами немцы называют марксидов, естественно и недалеко перейти к последним подонкам, к мутной гуще, которая оседает от континентальных толчков и потрясений на британских берегах и пуще всего в Лондоне»