14 писем Елене Сергеевне Булгаковой - [13]

До Арыси, нет – до Чкалова, я ехала по билету. Дальше мне помогли хитрые попутчики. Мы подкупили проводников, которые втянули нас в вагон, а потом прокомпостировали билеты.

Последний отрезок пути перед Ташкентом я ехала на подножке, пьянея от радостного пейзажа и тепла. Очень хорошо запомнила дорогу с вокзала. Ишак тащит наши вещички, мы идем по дороге, с боков пирамидальные тополя, вверху небо, везде солнце. Средняя Азия мне очень понравилась. Тюпа! Я пишу все подряд. Если я буду пропускать, то начну мудрить. Я не так много помню. Целые куски жизни остались в тумане.

Это письмо малоинтересно, но это было. Я не перечитываю, а то порву.

Целую Вас.

1942 – 1943

Ташкент. Я живу у Елены Сергеевны с первых чисел октября.

Не знаю, как объяснить это чудо, что я, круглая сирота, детдомовка, окончившая среднюю школу в небольшом поселке на Урале, с 13 лет объявленная детищем врагов народа, находящаяся под наблюдением великих сил страны – НКВД, оказалась в свои 18 лет студенткой Московского Архитектурного института, именно – Московского, который находился в Ташкенте в эвакуации. И это в войну, когда передвигаться по стране было чрезвычайно трудно.

Мало того, я оказалась в Ташкенте у замечательной, сильной духом и щедрой сердцем, безумной женщины – у Елены Сергеевны Шиловской, теперь Булгаковой. Я пишу «безумной», так как взять к себе жить девочку с такой «расстрельной» фамилией, как моя, в то время было безумием.

Елена Сергеевна в войну, всего через пять лет после 1937 года приглашает меня жить ксебе. Это ли не безумие?

Двор на ул. Жуковской, 54 был обрамлен различными постройками. Слева от ворот главный каменный белый дом, где жили драматург Погодин и поэт Иосиф Уткин. Затем шли невыразительные постройки, где жили Борис Лавренев с женой и Володя Луговской со своей московской домработницей Полей. Под балаханой в глубине двора жили поэт Хазин с женой и Лидия Чуковская с ребенком. (Балахана – это деревянная надстройка над основным домом, она имеет собственную наружную лестницу от земли, и даже тамбур.)

На балахане были две комнаты. Первая, довольно большая, продолговатая, в которую попадаешь через тамбур с лестницы. В ней до меня спали 15-летний Сережа и Дзидра, жена Жени, сына Елены Сергеевны. Женя был на фронте. Но Дзидра сбежала от Елены Сергеевны в Алма-Ату. Правда, не с проезжим гусаром, а с проезжим кинорежиссером Оней Прутом. Теперь на ее месте спала я. Большую комнату с длинным столом, со скамейками и двумя кроватями Елена Сергеевна облагородила чехлами на кроватях, а Эйзенштейн, уехавший из Ташкента в Алма-Ату (к сожалению, до моего приезда), украсил стены замечательными карикатурами, где он отобразил жизнь в этом писательском дворе. Очень смешными и не очень приличными.

Одна из них изображала двор, заставленный кроватями со спящими жильцами, и среди них бродит Володя Луговской «под мухой». Муха огромная нарисована между его густыми бровями. Подпись «Бровеносец Луговской». В этой большой комнате у двери стояли, не помню, две или три тумбочки, которые заменяли буфет.

Комната Елены Сергеевны была маленькая. Самое замечательное, что в ней было, – это угловые полки, справа от двери, на которых стояли переплетенные произведения Михаила Афанасьевича.

Зимой мне пришлось просидеть долгий вечер со свечой в этой комнате и прослушать беседу Елены Сергеевны с Константином Симоновым, который приехал в Ташкент. За день до этого я встретила его во дворе. Сквозь слабый снежок шел высокий, красивый, в военной форме, героический поэт.

В институте мне казалось, что я влюбилась в него. И вот я сижу и слушаю их воспоминания. Насколько я помню, дядя Симонова был военный и жил по соседству с Шиловскими, и поэт рассказывал, что был влюблен в Елену Сергеевну. Он был так упоен своим успехом и славой, что это заметила даже я и тут же избавилась от влюбленности.

Так же было и с Уткиным. Красивый или, скорее, смазливый поэт показался мне смешным с перевязанным большим пальцем руки, которую ему прострелили на фронте.

У Елены Сергеевны я прожила с начала октября 1942 г. до Ташкентской весны, то есть до февраля 1943 года. Прожила счастливо и очень интересно. Кого только я ни повидала и ни послушала в ее доме! Все эти встречи я описала в письмах ксвоей подруге детства Светлане Тухачевской. Они не сохранились, пропали после нашего ареста, видимо, уничтожены на Лубянке.

Анну Андреевну Ахматову я встречала и слушала на балахане не раз. Елена Сергеевна посылала нас с Сережей кней в госпиталь с серебряной ложечкой и вареньем. Помню, тогда она очень сильно болела. Мне она тогда не казалась красивой, хотя я вижу на фотографиях тех лет – она очень хороша. Не было в ней так нужных мне простоты и душевности. Сейчас я кланяюсь ей в ноги за «Реквием».

Не раз бывала у Елены Сергеевны и Фаина Георгиевна Раневская. Уже через много лет в Москве Елена Сергеевна рассказывала мне, что подружилась с Фаиной Георгиевной и показала на стене ее очень интересную акварель.

Гуляя по улице Жуковского, Елена Сергеевна как-то рассказала мне о том, что недавно кней заезжал очаровательный киносценарист Люся (Алексей) Каплер. Она сказала мне, что Каплер арестован из-за Светланы Сталиной, за которой стал ухаживать. Мир тесен. В 45 году в Воркуте на 1 ОЛПе (Отдельном лагерном пункте) я познакомилась с ним. И была до его глупого отъезда в Москву (после первого освобождения) с ним дружна.