120 дней Содома - [48]

«А старуха? – спросил Герцог.» – «Старуха откашлялась, отплевалась, отсморкалась, наспех оделась и ушла.

Несколько дней спустя настал черед той товарки, которая предоставила мне удовольствие увидеть эту сцену. Это была девушка лет шестнадцати, светловолосая с очень интересным лицом; я не преминула пойти увидеть ее в работе. Человек, с которым ее свели, был по меньшей мере такой же старый, как рантье. Он поставил ее на колени у себя между ног, заставил неподвижно держать голову, схватив за уши, и сунул ей в рот член, который показался мне грязней и отвратительней тряпки, вываленной в грязи. Моя бедная товарка, видя, как к ее свежим губам приближается этот отвратительный кусок, хотела опрокинуться навзничь, но не случайно наш герой держал ее, как пуделя, за уши. «Ну же, потаскуха, – сказал он ей, – Ты что, вздумала упрямиться?» И, пригрозив позвать госпожу Фурнье, которая несомненно рекомендовала ей быть полюбезнее, сумел сломить ее сопротивление. Она раскрывает губы, отступает, опять раскрывает их и, наконец, давясь, глотает гнусную реликвию своим восхитительным ротиком. С этого момента со стороны злодея доносилось одно лишь сквернословие. «Ну ты, подлая, – говорит он в ярости, – ты еще будешь кочевряжиться, когда тебе предлагают сосать самый прекрасный член Франции! Может, ты думаешь, что следует ежедневно подмываться специально для тебя? Ну, давай же, соси, потаскуха, соси это драже». И, распаляясь от этого сарказма и от отвращения, которое он внушал моей товарке (поскольку, господа, то отвращение, которое вы порой вызываете в нас, становится еще одним возбудителем наслаждения для вас), распутник впадает в экстаз и оставляет во рту несчастной девицы недвусмысленные доказательства своей мужественности. Будучи менее услужливой, чем старуха, она ничего не проглотила и, пребывая в большем отвращении, чем та, через минуту извергла из себя все, что было у нее в желудке; наш распутник, поправляя свой костюм, не слишком обращал на нее внимание, посмеиваясь сквозь зубы над жестокими последствиями своего распутства.

Настала моя очередь, более удачная, чем две предшествующих; я была предназначена самому Амуру и, когда я его удовлетворила, мне оставалось лишь удивляться тому, что я обнаружила столь странные вкусы у молодого человека, так хорошо созданного природой для того, чтобы нравиться. Он приходит, заставляет меня раздеться, ложится на кровать, приказывает мне присесть на корточки над его лицом и попытаться ртом заставить разрядиться его довольно посредственный член; он просит, он умоляет меня проглотить сперму, как только я почувствую, что она течет. «Не оставайтесь без дела, – прибавил молодой распутник, – пусть ваша пещера наполнит мне рот мочой, которую я обещаю вам проглотить так же, как вы будете глотать мою сперму; и пусть эта прекрасная попка пукает мне в нос».

Я принимаюсь за дело и исполняю одновременно три задачи с таким мастерством, что его маленький «анчоус» вскоре извергает весь свой восторг мне в рот; тем временем я глотаю это, а мой Адонис делает то же самое с мочой, которой я заливаю его, вдыхая при этом пуки, ароматом которых я непрерывно одариваю его».

«По правде говоря, мадемуазель, – сказал Дюрсе, – вы бы могли прекрасно обойтись без того, чтобы разоблачать детские забавы моей юности». – «Ах, ах, – молвил, смеясь, Герцог. – Как это? Ты, едва осмеливающийся теперь смотреть на перед, заставлял их писать в те времена?» – «Это правда, – отвечал Дюрсе, я краснею от этого; это ужасно, когда ты должен упрекать себя по поводу мерзостей подобного рода; именно теперь, мой друг, я ощущаю тяжкий груз угрызений совести… Прелестные попки, -вскричал он восторженно, целуя попку Софи, которую привлек к себе, чтобы на мгновение пошалить с ней, – божественные попки, как я упрекаю себя за те лестные слова, которые украл у вас! О восхитительные попки, обещаю вам искупительную жертву, я принесу клятву на ваших алтарях, что никогда больше в жизни не предамся заблуждению. Когда прекрасный зад немного разгорячил его, распутник поставил послушницу в очень неприличную позу, в которой он мог, как мы уже видели выше, заставить ее сосать свой маленький «анчоус», сам сося при этом свежайший и сладострастнейший анус. Дюрсе, слишком пресыщенный подобными удовольствиями, редко обретал в них свою силу; напрасно было сосать его, и он напрасно отвечал на ласки; ему пришлось отменить дело, будучи в состоянии упадка, чертыхаясь и кляня, отложить на какой-то более удачный момент те наслаждения, в которых природа отказывала ему в этот миг. Не все были столь несчастны. Герцог, который прошел в свой кабинет с Коломб, Зеламиром, «Разорванным-Задом» и Терезой, издавал оттуда вопли, которые доказывали, что он счастлив; Коломб, выйдя оттуда отплевывалась изо всех сил, не оставляя никаких сомнений относительно храма, которому герой поклонялся. Что касается Епископа, тот, естественно, возлежал на канапе, под носом у него были ягодицы Аделаиды, член его был у нее во рту; он млел, заставляя девицу пукать; тем временем Кюрваль, стоя, проливал в исступлении свою сперму, заставив Эбе воткнуть в рот свою огромную «трубу». Подали ужин. Герцог решил доказать за ужином, что если счастье состоит в полном удовлетворении всех наслаждении чувств, то трудно быть более счастливым, чем они. «Эти слова но принадлежат распутнику, – сказал Дюрсе. – Как вы можете быть, счастливым, если вы в состоянии удовлетворять себя каждый миг. Счастье состоит не в наслаждении, а в желании; оно означает разбить все преграды на пути к исполнению желания. Клянусь, сказал он, – с тех пор, как я нахожусь здесь, моя сперма ни разу не проливалась лишь из-за тех, которых здесь нет. Да и, впрочем, – прибавил финансист, – я считаю, что нашему счастью не до стает главного: удовольствия сравнивать, удовольствия, которое может родиться из созерцания несчастных, а мы совершенно не видим их здесь. Именно от вида того, кто не наслаждается тем, что имею я, и который страдает, – рождается прелестная возможность сказать себе: да, я счастливее, чем он! Там, где люди будут равными, где не будет существовать различий, – никогда не будем существовать счастья. Это то же самое, что человек, который познает цену здоровью лишь в том случае, когда сам переболел». «В таком случае, – сказал Епископ, – вы считаете, что подлинное наслаждение состоит в созерцании слез тех, кого угнетает бедность?» – «Именно так, – сказал Дюрсе, – в мире, возможно нет никакой другой более чувствительной страсти, чем та, о которой вы только что сказали». – «Как? Не облегчать их страданий?» – спросил Епископ; ему нравилось заставлять Дюрсе высказываться по поводу проблемы, которая всем по вкусу и которую, как все знали, он мог разобрать очень подробно.