120 дней Содома - [44]

«Один человек, имеющий почти такие же вкусы, как и финансист, о котором я вела вчера свой рассказ, откроет, если вам угодно, господа, мое сегодняшнее повествование. Это был докладчик в Государственном Совете, лет шестидесяти, который прибавлял к своим особым причудам и такую: он желал иметь дело лишь с женщинами старше себя. Госпожа Герэн дала ему старую сводницу из своих подруг, чьи морщинистые ягодицы представляли собой что-то вроде старого пергамента, который идет на увлажнение табака. И нее же именно таким был предмет, который должен был послужить для поклонения нашего распутника. Он встает на колени перед этой дряхлой жопой, любовно целует ее; ему пукают прямо в нос, он приходит в восторг, открывает рот, пук повторяется, его язык с восторгом ищет эти мягкие ветры. И все же он не может устоять перед исступлением, в которое приводит его подобная операция. Он достает из своих штанов маленький, старый, бледный, сморщенный член, подобный тому божеству, которому он поклоняемся. «Ах, пускай, пускай же ветры, милая моя» – кричит он, изо всех сил сотрясая свой член, – пускай, душа моя, лишь от одних твоих пуков я ожидаю освобождения этого заржавленною орудия.» Сводница удваивает свои усилия, и распутник, пьянея от сладострастия, роняет между ног своей богини две – три несчастных капли спермы, которыми он обязан своему экстазу».

О ужасное воздействие примера! Кто бы мог подумать? В тот же самый миг, словно сговорившись, четверо наших распутников зовут дуэний из своих кадрилей. Они добираются до их старых некрасивых задниц, просят нукать, получают желаемое, и в этот Момент чувствуют себя почти такими же счастливыми, как тот докладчик в Государственном Совете, если бы только мысль о наслаждениях, которые ждут их во время оргий, не сдерживала их. Но они напоминают друг другу об этом, останавливаются на этом, Отпускают своих Венер, и Дюкло продолжает:

«Я не стану слишком распространяться о следующей страсти, господа, – сказала любезная девица. – Я знаю, что среди вас у нее не так много приверженцев, но вы приказали мне говорить ее, и я подчиняюсь. Один очень молодой человек с красивым лицом имел причуду языком щекотать мне отверстие во время месячных. Я ложилась на спину, раздвинув ляжки; он был на коленях передо мной и сосал, приподнимая меня двумя руками за поясницу, чтобы было удобнее. Он глотал и влагу из влагалища, и кровь, а поскольку он взялся за это так умело и был так хорош собой, то я получила разрядку. Член его напрягался, он был на седьмом небе; было видно, что ничто в мире не могло доставить ему такого наслаждения, и самая горячая и яростная разрядка, наступившая при непрекращающихся его действиях, вскоре убедила меня в этом. На следующий день он встретился с Авророй, немного спустя – с моей сестрой, и в течение одного месяца имел дело с каждой из нас, а по прошествии его, без сомнения, проделал то же самое во всех других борделях Парижа.

Эта причуда, как вы сами убедитесь, господа, не является такой уж особенной по сравнению с той, которую имел другой человек (в прошлом друг госпожи Герэн), которого она обслуживала в течение долгого времени; вся страсть его, как она уверяла, состояла в том, чтобы поедать выкидыши и результаты абортов. Его предупреждали каждый раз, когда какая-нибудь девица находилась и подобном положении; он прибегал и проглатывал эмбрион, млея от сладострастия».

«Я знал этого человека, – сказал Кюрваль, – его существование и его вкусы не вызывают ни малейшего сомнения». – «Пусть так, – сказал Епископ, – но, что я знаю еще тверже, чем существование этого человека, так это то, что я последую его примеру».

«А почему бы и нет? – сказал Кюрваль. – Я убежден, что это сможет привести к разрядке, и если Констанс согласится это сделать со мной, поскольку говорят, что она уже залетела, то я обещаю ей заставить появиться на свет ее уважаемого сына до срока и сгрызть его, как сардину». – «О! Все прекрасно знают, в каком ужасе вы пребываете от беременных женщин, – ответила Констанс. – Всем известно, что вы отделались от матери Аделаиды лишь потому, что она забеременела во второй раз, и если Жюли не обманывает меня, она будет остерегаться этого». – «Совершенно очевидно, – сказал Председатель, – что мне не нравится потомство; когда животное оказывается с полным чревом, оно внушает мне яростное отвращение, но представить себе, что я мог убить свою жену из-за этого, значило бы обмануть вас. Знайте же, вы, потаскуха, что мне не нужна причина, чтобы убить женщину, и особенно такую корову, как вы, чтобы помешать ей произвести своего теленка, если она мне принадлежит». Констанс и Аделаида заплакали, и это обстоятельство стало понемногу приоткрывать тайну ненависти, которую Председатель питал к очаровательной супруге Герцога; тот же, будучи далеким от того, чтобы поддерживать ее в этом споре, ответил Кюрвалю, что тому, должно быть, хорошо известно, что и он, Герцог, любит потомство не больше чем Кюрваль, и что, если Констанс и была беременной, то потомство это пока еще не появилось на свет. Здесь слезы Констанс потекли с удвоенной силой; она была на канапе Дюрсе, своего отца, который в качестве утешения сказал ей, что, если она не замолчит немедленно, то, невзирая на ее состояние, он пинком под зад выставит ее за дверь. Несчастная была вынуждена затаить в своем разбитом сердце слезы, за которые ее упрекали, только и сказав: «Увы, великий боже! Я так несчастна, но это – моя участь, и я должна ее сносить». Аделаида также обливалась слезами; Герцог, на канапе которого она находилась, доводил ее из всех сил, чтобы она плакала пуще; наконец, она смогла тоже унять свои слезы – и когда эта немного трагическая и услаждающая злодейские души наших распутников сцена завершилась, Дюкло продолжила рассказ такими словами: