101 Рейкьявик - [13]
— Нет. Всегда полон дом девок.
— Ага. Вот ты говоришь… Вот чего. Тебе той ночью ваще повезло. Я тебя видал на Лаунгахлид, а с руки у тебя прямо свисала целая баба.
— Нет, это был кто-то другой.
— Э-э, нет, Хлинушка. Я твой нос завсегда узнаю, хотя он у тебя и короткий. А скажи, как она? Я смотрю, она у тебя такая пробивная, так и рвется в бой?
— Бой, а может, и герл…
— Чё? Ну да, бой. Слышь, а я тебе про датчанку не рассказывал? Ну, про Биргитту? Когда я еще «таунус» водил? Ну, ваще. Это, скажу я тебе, была моя самая улетная поездочка. Это было на лавовом поле, ну, туда, в общем, к югу, — короче, я на добавку еще и заплатил за нее. Я, правда, сперва хотел не брать с нее платы, раз уж так пошло, но я но жизни такой: у меня принципы. Принципы. В вождении это самая первейшая вещь. Ни в коем случае нельзя с клиентами по-личному. Это самое главное в этом деле. Слышь. А она — она была какая-то не такая, как все. Ну, короче, датчанка. Я как-то особо не углублялся в этих иностранцев, еще неизвестно, где вынырнешь, но я тогда сказал себе: наверно, ничего страшного, раз уж она датчанка. Они же когда-то входили в состав нашей республики[50].
Элли. Последний экземпляр вымершего вида. Из него набьют чучело.
Я сел на телефон. Следующий — Трёст. Собирается потом пришвартоваться у меня. После этой поездочки на лавовое поле возле алюминиевого завода, покрытой шоссейной пылью двадцатилетней тухлости, — я слишком выдохся, чтобы отказать. К тому же надо дописать Кати мейл, к тому же мне вдруг приспичило совершить яйцекладку в гнездо из туалетной бумаги.
Клозет. Словно английское «closet»: «to come out of the closet»[51]. Вот здесь у мамы этот самый «шкаф». Запираюсь. Сегодня особенно распалился, у меня встает уже при одном виде раковины. Это мамин мир. Хотя мой крем для бритья хранится где-то здесь на полке среди всякого другого мыла, ароматического, мыла для ухода за кожей, пены, шампуней, средств для ухода за волосами, средств для удаления волос, спреев для волос, расчесок, щеток, одеколонов, духов, таблеток (снотворного, болеутоляющего, закрепляющего, кровоостанавливающего), масок, теней для век, косметики и кремов для почти каждого часа суток. Мужчина — незамысловатый чурбан со щетиной: медвежонок Йоги в чаще флаконов. Сколько же всего нужно, чтобы быть женщиной! Вся эта батарея! Читаю на флаконах. Одни сплошные мужские имена: Karl Lagerfeld. Yves St. Laurent. Oscar de la Renta, Calvin Klein. Pierre Cardin. Vidal Sasoon (а такой разве есть?). Всё какие-то парижские гомики. От женщин пахнет, как от гомиков.
Женщины все время прихорашиваются, а мужчины хороши и так.
Нашел свой крем. «Gillette». Гиллитрут[52]. Бреюсь… Посмотрите: вот деревенщина! Он мужчина — вот деревня! И бреется! Каждый день на лице сенокос. В раковине — отары волос. А потом унавоживать. Смотреть на всходы. Разве не противоестественно, что на лице растут волосы? С какой это стати? Каждый день прорастает семнадцать тысяч луковиц. Какие-то обезьяньи рудименты. Ну ладно, на макушке волосы и ниже пояса, но волосы на лице — это уже совсем юрский период. Приходишь в бассейн — как будто попадаешь на планету обезьян. Я в бассейн не хожу. Вода — это отстой. И люди волосатые. Старье! Каменный век. Разве в «Стар Треке» все герои не лысые? Или человечество остановилось в развитии? Я сбриваю с себя прошлое. Да… «Hair is time»[53], как говорит Тимур. Каждый волосок из бороды — год. Я смываю в раковину семнадцать тысяч лет.
Причесываюсь, стащив у мамы спрей для укладки. Зачесываю волосы со лба назад. Знаю. Я зациклился на какой-то прическе времен нью-вейва. Она — как старая песня Stray Cats, которая крутится в моей голове, но мне она больше всего катит. Такая прическа немного поднимает мое лицо, этот плоский экран с тонированным стеклом и средней паршивости носом. Мой нос до потолка не дорос. Губы — тонкие, едва-едва обозначают, что здесь есть рот. Кому охота целовать такую нитку? Я — только лоб, щеки и подбородок. Обрамление для очков.
Вытираюсь. От полотенца пахнет мамой. Пахнет мамой невыразимо. Я зарываюсь лицом в махровую ткань.
Совсем как кожа матери. Плотная и гладкая материнская кожа. Вдруг я чувствую себя так, словно оказался во чреве матери. Клозет — это матка. Махровая матка. Я — внутри мамы. На крючке висит бюстгальтер. Чашечки вывернуты. Я смотрю внутрь бюстгальтера. Я вижу маму изнутри. Я внутри нее. Во чреве эрекция прекращается. Я возвращаюсь к яйцекладке, сажусь на стульчак в позу эмбриона. Расслабляюсь, выпускаю из себя пуповину. Пуповину наоборот. Здесь все наоборот. Я — в шкафу у мамы. Во чреве лесбиянки.
В коридоре, вдалеке, звонит телефон. Я слышу его, как если бы еще не рожденный младенец услышал звонок в роддоме, а медсестра крикнула бы в щель: «Тебя к телефону!» — и карапуз принялся бы карабкаться к выходу. «Он сейчас будет», — скажет медсестра Богу в мобильник, и Старик будет терпеливо ждать, хотя минута разговора с тем светом стоит целых тысячу двести крон. А когда карапуз наконец подойдет к телефону, Старик скажет: «Слушай, я тут забыл тебя предупредить, это насчет женщин…»
«Женщина при 1000 °C» — это история жизни нескольких поколений, счастья и драм их детства, юношества, их семейных и личных радостей и трагедий. Это история нескольких европейских народов, рассказанная от лица женщины, которая и в старости говорит и чувствует, словно потрясенный подросток. Вплетенная в мировую исландская история XX века предстает перед читателем ошеломляющим триллером; язык повествования, в котором остроумие, чувства и отказ от табу составляют ярчайший авторский стиль и рождают выдающийся женский образ.
Писатель и художник Халльгрим Хельгасон — одна из самых ярких фигур в современной исландской культуре. Знаменитый фильм «101 Рейкьявик» снят по мотивам его одноименного романа. Беспощадная ирония, незаурядный талант пародиста и мастерское владение словом принесли Халльгриму заслуженное международное признание. Его новый роман «Советы по домоводству для наемного убийцы» написан автором на исландском и английском языках. По неверной наводке профессиональный киллер Томислав Бокшич убивает федерального агента.
В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.