101 Рейкьявик - [100]

— Ну что, уже? — наконец спрашивает Гюлли.

— Ага, — отвечает Рози как сквозь подушку.

И выпускает из-под задних карманов звук, впрочем, довольно тихий, как будто раздавили пустую упаковку из-под сока с трубочкой. Гюлли вдыхает потусторонний запах:

— Да, да. Это Calvin Klein.

Мы втроем радостно смеемся, и я думаю: «Вот он встал в очередь. Ему выдали номер». Я подавляю смех, подняв глаза к телевиселице, на экране какой-то умопомрачительный секс.

Рози умотал на какую-то барахолку, ему нужны для короткометражного фильма желтые штаны на помочах. У меня перерыв, и я опять бреду в мой невменяемый квартал, трижды прохожу мимо тринадцати витрин, думаю о Гюлли. Сестры Пойнтере какие-то все из себя тройные, они меня помнят. «Охаивают» меня: «Come on honey!» Я перед ними в трех штанах за три секунды — пан или пропах — и вдруг думаю обо всех этих шестнадцати арабах, которые потрудились над ними с той поры, как я рассматривал их вчера вечером, — и я сдрейфил и подался вон из квартала, радостный и все же немного обиженный. С проститутками вот в чем дело: если они с тобой флиртуют, это ничего не значит. Им верить без толку, главное, есть ли у тебя деньги. Покупаю какое-то пиво, а дальше ноги сами несут меня по городу, пока я не набредаю на интернет-кафе.

Я покупаю время в интернете, сперва проверяю свою страничку, потом посылаю письмецо Кати, говорю, что я в Амстердаме. Мне повезло, что я застал ее в Сети, ее носит по Европе.

КН: How are you?

Как у меня дела? Хорошо.

НВ: I am fine. How are you?

КН: I am fine. How is Amsterdam?

Как мне Амстердам?

НВ: I am not feeling very good.

KH: So you are coming to Budapest?

Для меня она слишком радостна, чтобы быть живой.

НВ: I don’t know.

КН: Actually I am leaving tomorrow. I will go to Zurich and then to Paris.[325]

Вечно ее где-то носит. Мы могли бы встретиться в Париже. Париж… Пока я с ней чатился, я слегка напивился, — хотя за границей я еще более безработен, чем на родине, — и жутко заскучал по телевизору. Вышел из интернет-кафе, триумфальный, как арка в Париже, немножко подвигал ногами по городу в поисках Музея Ван-Гога, про который Лолла говорила, что это полный отпад, но когда я наконец дошел до его крыльца, музей уже закрылся. В брошюре про Ван-Гога написано, что он был полным лузером, даже свою выставку в «Эдене» устроить не смог, а о том, чтоб бабы с ним спали забесплатно, даже и не мечтал, хотя одной из них он подарил свое ухо. Сомневаюсь, чтоб это был верный способ. Теперь осмотр всего его наследия занимает от силы минут пятнадцать. Самый знаменитый в мире голландец. От этого стало легче. Представил себе свой музей через сто лет, такое новехонькое сооружение со стеклянной крышей на том месте, где сейчас футбольный клуб. «Hlynur Björn Museum». У входа семиметровая пирамида из пачек «Принца», вокруг американки в нью-вейвовых шлемах и с хрустальными сережками в инвалидных шезлонгах до упаду кричат «вау». В этом есть какой-то намек на бессмертие. Вот тогда поговори со мной, Лолла! Когда всех моих потомков усыновят на постоянную работу в музее, или они будут жить только за счет воспоминаний о своем дедушке, то есть обо мне. А что по себе оставит Гюлли, кроме семи тысячи причесок в могилах нашего города? Может, сценарий, над которым он сейчас работает. Люди не начинают жить до тех пор, пока перед ними не замаячит смерть. А когда я начну жить? Я — который всегда знал, что я не только буду мертвым после смерти, но и до рождения я тоже был мертвым. Жизнь — это вспышка в долгой тьме. Свет, который ослепляет, и у тебя нет времени придать своему лицу нужное выражение или что-нибудь отрежиссировать. Ага, вот оно что. Свет, который ослепляет, — и поэтому я ношу темные очки. Только вспышка… и все притворяются, что им весело, глаза красны от натуги, на лице вечно это выражение, типа: «ах, как здесь интересно». А я не хочу улыбаться, когда меня снимают. Люди не начинают жить до тех пор, пока смерть не щелкнет объективом. «Потом снимки уже не проявишь». О чем это я? Люди не начинают жить, пока перед ними не замаячит смерть. Теперь она ждет Гюлли внизу в своем лимузине. Дала ему четверть часа на сборы. Не те ли это пятнадцать минут славы, о которых говорил Энди? Который все еще живет дольше положенного в своей военной дыре[326]. У него волосы серебряного цвета. Что бы это значило? Immortal Fuck?[327] Зеленые волосы. Рози вчера какой-то бред гнал. Хотя нет… У Ван-Гога волосы были суицидально рыжие. Он застрелился, как Курт Кобейн на лугу. «Знаешь, что перед смертью пронеслось сквозь мозг Курта Кобейна? — спросил Трёст. — Пуля!» Ха-ха. Я покупаю в магазине приколов пластмассовое ухо, прошу завернуть его в красивую оберточную бумагу. В витрине магазина телетоваров Карл Льюис на велосипеде в замедленной съемке в 8 метрах 50 сантиметрах от земли на Олимпийских играх в Атланте. Как вспышка. Слава — вспышка в замедленной съемке. И ее показывают снова и снова. С самоубийствами звезд вот что плохо — они никогда не догадываются это заснять на пленку. Здесь на всех углах стоит запах горчицы. На вокзале я меняю деньги на билет в Париж, и мне странно стоять с ним в руках. Когда я делаю что-то совершенно самостоятельно, то я уже как бы и не совсем я. Но это я сделал с ее подачи. Я не ждал ничего с таким нетерпением с тех самых пор, как папа решил съехать из дому. Когда Хлин Бьёрн топает прочь с вокзала, у него на душе светло. У эскалатора какой-то безрукий коллега просит подать ему в кепку, я подаю ему оставшиеся презервативы. Меня ждет Кати. И