100 слов психоанализа - [15]

Любовь

Работая над одним из самых мрачных своих текстов «Недовольство культурой», Фрейд упомянул пути, выбираемые людьми в поисках «счастья». Удовольствие от «быть любимым» и «любить» – не равноценно, оно может привести к «выдворенному удовольствию» и удовлетворяет первичное и страстное желание, нацеленное на «положительное счастье». Как следует понимать тот факт, что этот путь часто избегают, а если и используют, то лишь на короткое время? Как следует понимать, что «генитальный эротизм» уже не так часто находится «в центре жизни»? Это возможно лишь с учетом понимания, что у «искусства жить» есть одно серьезное неудобство: «Насколько мы беззащитны перед страданиями, когда любим, настолько мы подвержены несчастью и отчаянию, когда теряем любимый объект или его любовь».

Также верно, что в любви максимальный риск связан с раскрытием перед объектом с его особенностями. Как известно, существует достаточно физических способов ограничения такой опасности: наложение воображаемого объекта^* на реальный (так он становится еще более переменчивым), превращение любви в зеркало, которое каждый из нас носит в себе (когда изымается нарциссическая инвестиция, не оставляя за собой никакого следа) или даже сведение связи к минимуму: «Любовь является всего лишь обменом между двумя фантазиями и контактом между двумя эпидермами, кожными покровами» (Шанфор).

Потеря любви является, по меньшей мере, непредвидимым несчастьем, не относящимся, собственно, к самой любви. Первая любовь не та, которую мы отдаем, а та, объектом которой мы являемся, а это состояние пассивности, связанное с зависимостью раннего детства, оставляет неизгладимый отпечаток: любить – одно, быть любимым – совсем другое, какое разочарование, когда на признание «Я тебя люблю» тебе банально отвечают: «И я тебя» (Барт). В конечном итоге следует отказаться от объектов первой любви: и дело вовсе не в их запрете, из-за этого они становятся только еще более желанными, а в том, что они всегда предавали; и отец, и мать всегда любили другого/другую. Объект любви всегда теряется, худшее всегда бесспорно, оно уже произошло. Настоящая трагедия, с самого начала превращающая любовь в несчастье, навсегда разлучает любимого со своей любимой – проблема, на которой Расин построил весь свой театр, особенно в трагедии «Андромаха»: Орест любит Гермиону, которая любит Пирра, который, в свою очередь, любит Андромаху, которая любит Гектора, усопшего…

Мазохизм (садизм)

Раболепное подчинение, унижение, телесное наказание… известные сценарии, описанные Захер-Мазохом, долгое время приводили к тому, что образ первертного мазохизма обычно связывали с играми индивидов, желающих, чтобы с ними обходились как с озлобленными, неуправляемыми детьми, которым не терпится вкусить «наслаждения ягодиц». Встреча психоаналитиков (М’Юзан, Столлер) с несколькими известными мазохистами значительно видоизменила общую картину: обилие татуировок, многочисленные ссадины, ушибы, ожоги, истерзанное, изуродованное тело… физическое насилие может стать невыносимым страданием для любого, за исключением желающего и умеющего терпеть. «Кто такой мазохист? Жертва, не упускающая свою добычу» (Понталис). У садизма есть определение: получение удовольствия через боль, причиненную другому; садизм является продолжением агрессии и влечения к смерти^*, похоже, что это ни для кого не является секретом. Но как можно было бы назвать наслаждение от собственной боли, доходящей до появления угрозы собственной жизни? Простого объяснения не существует, но Столлер обнаружил в истории нескольких «известных мазохистов», что их медицинское лечение, продолжительное и насильственное, являлось лишь повторением их собственного опыта из детства, ведущего к появлению новой первертной мизансцены, инсценировки прежних извращенных сценариев. Так же была обнаружена эротизация травматизма, превращение банальной боли в рафинированную боль. Любое прикосновение к телу^*, включая самое жестокое ощущение страдания и боли, приводило к чувственному возбуждению!

Первертный мазохизм – это всего лишь зрелищная сторона одной из многочисленных составляющих психической жизни, примитивной и обобщенной. «Мазохизм» – само слово наполнено уничижительным смыслом, а его способность превращать в удовольствие физическую боль и психическое страдание делает его непомерно богатым. Так, нестерпимое становится терпимым, за исключением работы скорби^*, благодаря которой мазохизм может быть переработан.

Поскольку садизм касается боли другого, он понятен, о чем говорит известное изречение: «Несчастье одних является счастьем для других». Нельзя сказать то же самое о мазохизме, подрывающем элементарный здравый смысл, содержащем в себе непонятную тайну. «Настоящий мазохист всегда подставляет щеку там, где появляется возможность получить пощечину» (Фрейд). Вечный поиск позиции жертвы находится в сердцевине морального мазохизма, когда удовольствие от боли уступает место удовольствию от несчастий. Это опасная ловушка для психоанализа, когда психическое страдание из двигателя к прогрессу и излечению превращается в бесконечно повторяющуюся самоцель.