100 лет без любви - [39]

— Давай я?

— Сама. Идите спать.

— Молока согреть? Или грудь дашь?

А что толку ее давать-то? Не было там молока, пустая я. Сколько можно мучить малышку, не доедает ведь. У соседки вон коза хорошо доится, молока много, бери не хочу. Нет же, срабатывает упрямство — какая же я мать, раз не кормлю грудью. А еще мешает страх. Когда Любаша ест мое молоко, я чувствую, что нас связывает так многое. Вдруг, это исчезнет, перестань я ее кормить?

— Я согрею. Идите, не мерзните.

— Поставлю чайник…

Она хорошая, свекровь. Тихая, незаметная, добрая и внимательная. В ее глазах столько понимания, сколько в родной матери не встретишь. Но такое сходство с Григорием! Не могу смотреть на нее и не видеть его. Даже походка у них одинаковая — слегка бочком, словно подкрадываются. И поступь тихая, аккуратная.

Любаша чуть притихла, но ерзала, прижимала ножки к животику. Болит у нее, наверное, что-то.

Она совсем крошечная — месяц отроду. Беззащитная и бессловесная. Но уже такой человечек. Как посмотрит на меня, словно все понимает, только сказать не может.

Ох уж это упрямство — все-таки дала ей грудь. Оправдывала себя, что еще один раз и чуть-чуть. Смотрела, как она жадно хватает сосок губами и чувствовала эту связь. Но долго так продолжаться не могло. Когда дочка поняла, что молока нет, заплакала пуще прежнего, с обидой.

Вода нагрелась. Тяжело было делать все одной рукой, но и кричащую Любашу не хотела оставлять в комнате — а ну как Григорий проснется. Налила из кувшина молока в бутылочку и разбавила горячей водой.

В кухне холодно, но в комнату возвращаться не хотелось. Закутала Любашу получше в одеяло и ждала, когда наестся. Уснула она сразу же, не допив молоко. Я вытерла белую струйку, стекающую из уголка ее рта, и не удержалась — прижалась носом к теплой щечке. Так бы и нюхала. Несмотря на недосыпание, ночи я почти любила. Только в это время я могла быть самой собой, когда никого нет рядом. Поэтому и свекровь отправляла все время. Обижалась она, не понимала моих причуд. Я и сама себя не понимала — зачем на людях делаю вид, что не люб мне мой же ребенок.

Вернулась в спальню, положила Любашу в колыбель и посмотрела на спящего мужа. Похрапывает себе, улыбается во сне. Одеяло съехало, и я увидела восставшую плоть, выпирающую из подштанников. Мгновенно испытала отвращение и прикрыла его срамное место. Месяц после родов, когда я была только мать, не жена, прошел. Григорий об этом пока не знал, если свекруха не рассказала. Она-то точно заметила, насколько реже я меняю белье.

Стараясь не шуметь и даже не дышать, я легла на свою половину кровати. Любаша заплакала во сне, но тут же замолчала. Я замерла, боясь пошевелиться. Григорий что-то пробормотал и перевернулся на другой бок. Я чувствовала его горячее дыхание на своей шее и уловила запах перегара. Отчаяние накатило, когда шершавая ладонь дотронулась до бедра, забралась под сорочку и, проскользив вдоль тела, сжала грудь.

— Ты чистая, — прошептал он мне в ухо. — Как же я соскучился!

* * *

Все собрались за ужином. В этой семье долгие посиделки вечером были традицией. Почти всегда кто-то приходил в гости. Вот и сейчас свекор, Григорий и сосед, с красными после медовухи лицами, жарко спорили, какой корм лучше заготавливать для скота.

Свекровь сидела тут же, облокотившись о стол и подперев рукой голову. Ее глаза осоловело смотрели на мужчин. Видно было, что держится она из последних сил, только страх перед мужем мешает уйти в свою комнату и заставляет бороться со сном. Бедняга. Упахивалась она за день, стараясь всем угодить, ведя хозяйство. Меня ни к чему не подпускала, помогать не разрешала. Жалела. Говорила, что молодая еще, успею наработаться. Велела беречь силы для дочери. Меня это и умиляло и бесило одновременно. Как можно сознательно превращать свою жизнь в рабство? Она же выглядит старухой, хоть и лет ей еще не так много. Хотя при таком муже, который поколачивал ее частенько ни за что, когда перебирал медовухи, ничего удивительного. Чем-то свекор напоминал мне отца — такой же деспотичный. Только отец никогда не поднимал руку на мать, или она ему не позволяла. При видимой мягкости характера был в ней железный стержень.

Я посмотрела на Григория. Ненависть не заставила себя ждать — накатила и затопила душу. Вот уж где тихий омут — правду в народе говорят. Мягкий с виду, молчаливый и сговорчивый, по вечерам, в нашей с ним спальне, превращался в тирана и насильника. Его похоть была ненасытной. Он даже не замечал, как делает мне больно, истязает мою плоть. Сиюминутное желание удовлетворения отключало его разум. В такие минуты Любаша могла заходиться плачем. Он не отпускал меня, пока не получал желаемое. Насытившись, тут же засыпал, не обращая внимания, в каком состоянии нахожусь я. С каждым днем я боялась и ненавидела его все сильнее — в пьяном угаре, обуреваемый страстью, Григорий казался мне способным на все.

С трудом отвела от мужа взгляд, хоть он уже и поглядывал красноречиво в мою сторону. Спор его интересовал все меньше. Знал бы он, какие мысли бродят в моей голове!

В кухне стояла удушливая жара. Свекровь натопила печь так, чтобы и ночью сохранилось тепло. Меня слегка подташнивало, хотелось выйти на мороз в чем есть, вдохнуть свежего воздуха. Я поняла, что за весь ужин так и не притронулась к еде. Благо, на это никто не обращал внимания.