1 августа 1914 - [13]

Молебен и морально-политическая подготовка исчерпана, полк двинулся на вокзал. По тротуарам несметные толпы провожающих обрамляют сизую щетину штыков. На перроне торопливое прощание, бледные заплаканные жены благословляют офицеров, вешают на шеи ладанки с зашитыми святынями. Наивная и горячая вера – они уберегут от пули «моего».

И гром оркестров, замечательная русская военная музыка, не имеющая равной в мире, за счет которой еще Наполеон относил многое в победах российского оружия. Но кто возьмется указать, почему с началом войны все чаще звучал хватающий за душу марш «Прощание славянки»? Написанный совсем недавно и промелькнувший как-то незамеченным, марш этот с августа 1914 года стал необычайно популярным, под неописуемо скорбные звуки его отходили к границе бесконечные эшелоны с бесчисленных вокзалов. На Запад, на ратный труд, подвиги и смерть катились кадровые полки великой русской армии, полные мрачной решимости, вобравшие в себя цвет обученных военному делу людей.

Формула «За Веру, Царя и Отечество» была достаточной в первые годы войны для основной части офицерского корпуса и считавшихся серой безликой массой миллионов нижних чинов. Но все же и тогда пытались понять, какие мысли таятся под черепными коробками, прикрытыми тонким сукном солдатских бескозырок, на которые вскоре ливнем хлынет вражеская шрапнель. Кто марширует в густых колоннах на погрузку в красные ящики товарных вагонов со стандартным обозначением содержимого:» сорок человек, или восемь лошадей»?

Некий журналист уже в 1915 году поторопился с большой книгой «… С железом в руках, с крестом в сердце». Бодрое название, радость военных цензоров, плохо гармонировало с душераздирающим содержанием:«Русский солдат, уходя на войну, прощается. И он и все окружающие определенно уверены в том, что раз война – значит, смерть. Для того и война, чтобы людей убивали. Я был свидетелем проводов запасного. Когда все уже было кончено, когда осталось только занести ногу на колесо и прыгнуть в телегу, крестьянин обошел сзади ее, стал среди улицы и истово, обдуманно отвесил четыре поясных поклона на четыре стороны. Потом встряхнул волосами, оглядел светлое, яркое, летнее небо и сказал:

— Прощай, белый свет!

И, махнув рукой, полез в телегу.

Такой солдат идет на войну с тем, чтобы умереть… Для того и война, чтоб людей убивали — велит начальство, что лучше по одному – пущай по одному. Требуется, чтобы взводом, или ротой, или полком, — можно и так; в конце концов, результат один и тот же: смерть, к которой он приготовился еще в то время, как говорил:

— Прощай, белый свет!

И если рана, жизнь — это просто счастливая, но почти совершенно, непредвиденная случайность».

Трагический, удручающе-фаталистический взгляд. Но он получил величайшее распространение далеко за пределами России. Собственно на нем зижделась вера в безотказный «русский каток» — безликие миллионы в серых шинелях затопят Германию и дадут победу просвещенным европейцам лагеря Антанты.

Впрочем и в самой России находилось немало таких « европеизированных «, особенно среди собственность имущих. Генерал С. А. Добровольский, начальник мобилизационного, отдела, впоследствии писал об обилии «всевозможных просьб и ходатайств, письменных и личных, которые поступали к военному министру через мобилизационный отдел, об освобождении или, в крайности, об отсрочке призыва в войска. Подобные просьбы поступали не из толщи народа, а от нашего культурного общества и из среды буржуазии. И какие только кнопки ни нажимались для удовлетворения ходатайств. Конечно, на первом месте шла протекция в виде рекомендательно-просительных писем от

лиц самого высокого положения в мире бюрократии в по происхождению. Борьба с этим злом велась, но необходимо признать, преимущественно безуспешно. Протекция – одна из коренных язв уклада нашей русской жизни, бороться с которой можно только дружными усилиями самого общества. И в горячке дней мобилизации было не до этого».

Невидимые миру слезы мобилизационного отдела, а в численном выражении тысячи среди миллионов, уходивших на войну. Царские военачальники не испытывали и тени сомнения в том, что в их руках пластический человеческий материал, обладавший сказочными свойствами выправлять их просчеты и промахи, даже самые грубые. Простая мысль о том, что бесчисленные ряды армии состояли из несравненных русских людей, каждый из которых нес в себе мир неповторимых чувств, желаний и надежд, не осенила окостеневшие в чиновничьей рутине умы.

Потребовался Год 1917, чтобы описанная точка зрения была признана несостоятельной. Тот же Милюков в глубокой старости – в годы второй мировой войны, обратившись к истории первой, высмеял миф о «вековой тишине», как представлялось в 1914 году, царившей в России. «Конечно, русский солдат, –писал он, – со времен Суворова показал свою стойкость, свое мужество и самоотверженность на фронте. Но он же, дезертировав с фронта в деревню, проявил с неменьшей энергией свою «исконную преданность» земле, расчистив эту свою землю от русских лэндлордов… Когда-то русский сатирик Салтыков отчеканил казенную формулу отношения крестьянина к тяготевшим над ним налогам: «йон достанет». Йон не «достал», также, как «йон» и не мог на фронте пополнить своим телом пустоту сухомлиновских арсеналов. «Вековая тишина» таила в себе нерастраченные силы и ждала, по предсказанию Жозефа де-Местра, своего «Пугачева из русского университета».