Меня преследовала одна мысль: цвета плывут. Постоянно, день изо дня, одно и то же: то ли я бегу, то ли гляжу из окна – цвета плывут.
Да, это цвета осени. Через месяц их не станет: на смену придут краски зимы; они не плывут, не растекаются – они режут, ранят, колют. К осенней палитре нельзя привыкнуть. Стоишь среди лиственниц, смотришь на черные силуэты крон на фоне ясного блеска осенних сумерек, и одолевает какой-то страх, этакая смутная жуть: точно забрел в тупик без выхода, или словно кто-то скребет ногтями по стеклу, или, того хуже, будто пытаешься схватить пустоту.
Я все пытался себя уговорить, что это не настоящие цвета. Однако они существовали, порожденные косыми лучами солнца. Цвета живых деревьев, готовящихся отойти ко сну, цвета времени года, окутавшего горы.
Давненько не приходилось мне наблюдать такого буйства красок. Последние три осени прошли как-то незаметно: ну да, вроде бы попрохладнее с утра, вечера стылые, небо другое, цветник пожух.
Я выбежал на перевал, там три минуты разминал мышцы, затем припустил вниз, к своей хижине. Пятнадцать минут занял подъем, десять – спуск. Поначалу этот путь я проделывал трудно, все время останавливался отдышаться: на все про все уходило часа полтора. Дистанции мне хватало, да и время вполне устраивало; а последние четыре дня я выдавал стабильный результат.
На бегу я все время старался смотреть под ноги: вокруг пылали краски осени, а земля – она одна, она неизменна в любое время года. Так оно спокойнее.
У двери, которая всегда оставалась незапертой, я еще немного размялся и ступил на порог своего жилища, которое владелец неоправданно обозвал «хижиной» – надо сказать, он здорово преуменьшил. Особенно радовала ванна, в которой запросто могли бы уместиться трое взрослых. Ванна заполнялась горячей водой из источника – достаточно было открыть кран. В ванне я отмокал по вечерам.
По утрам же, после пробежки, ограничивался душем. Полотенце и мокрое от пота белье я бросал в стирку и надевал все чистое – одежда была готова, выстирана и аккуратно сложена.
Вельветовые брюки, свитер, куртка – и я готов: сажусь в машину. Следующий пункт в повестке дня – легкий перекус.
Машинку я купил за триста тысяч иен, подержанную двухдверную малогабаритку. Компактный автомобильчик – как раз для узких горных дорог. Дома я только завтракал, поэтому за провиантом ездил примерно раз в четыре дня.
Ничего хитрого: лапша, спагетти или рис-карри. В тот день я решил остановиться на рисе. До ближайшей закусочной, где кормили вполне прилично, было минут десять езды.
– Зимовать решили? – спросил хозяин закусочной, с которым у нас завязалось шапочное знакомство. По-видимому, он считал меня владельцем виллы и даже составил какие-то предположения касательно моих занятий.
– Зима не за горами, снег может пойти в любую минуту. Цепи пора надевать, – посоветовал он.
– Да я уже прикупил, – говорю, – только не разобрался еще, как их приспособить.
Права у меня были просрочены. Машину мне продал один знакомый, я даже не потрудился ее на себя оформить, так что формально ее владельцем считался он. Я ездил только в горах, и еще ни один полицейский меня не остановил.
За машину я переплатил, должен признаться: триста пятьдесят тысяч на спидометре. Просто тот парень знал, что у меня прав нет, а потому и торговаться я особенно не стану. Воспользовался моментом, попросту говоря. Да мы и не были особо близки – так, знакомые. На тот момент, когда я надумал все бросить и податься в горы, у меня в кармане было триста тысяч иен, и все их я потратил на автомобиль.
– А вы небось художник?
– Так заметно?
– Сколько вас вижу, все время пальцы в краске.
Да, я – художник, который решил запереться от всех в горной хижине и провести зиму наедине с мольбертом.
Передо мной поставили порцию риса-карри, я копнул ложкой. Надо сказать, заведеньице весьма обычное – бедная забегаловка в провинциальном городишке, но готовят съедобно.
Всегда мечтал попробовать такой жизни. Десять лет назад я был начинающим художником. Я только-только вернулся из Нью-Йорка, заново пришлось привыкать к японской жизни.
Семь лет прожил в Америке. Любимого дела не оставил, но на жизнь зарабатывал другим: следил в Нью-Йорке за делами небольшой отцовской фирмы. Мы торговали запчастями для станков, и я, честно говоря, особо и не понимал, зачем им нужен представитель, да особенно и не задумывался. Наверно, отец меня туда отправил потому, что я владел английским.
Отец унаследовал мастерскую деда, стал заниматься станками и постепенно занял свою нишу на рынке, удвоив капитал компании. Когда мне было шестнадцать, не стало матери. Через год папа взял новую жену, а мне достались уже взрослые брат с сестрой – пятью и восьмью годами младше меня. Самое обычное дело, я не в обиде. С мачехой и ее детьми отношения были нормальные. Тогда же я начал рисовать.
В тридцать я вернулся в Японию. К тому времени компанию перевели на банковское управление, а должность представителя упразднили. В Японии работы у меня не было, дома у нас тоже не осталось. Отец со своим семейством из трех человек ютился в квартире. Он постарел: теперь его хватало лишь на то, чтобы брюзжать. Через год он умер – вернее сказать, зачах.
