СОФИЯ ДУБНОВА-ЭРЛИХ
Жизнь и творчество С.М.ДУБНОВА
ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение
1. Истоки
2. На школьной скамье
3. Бунт
4. Скитания
5. В северной столице
6. Проповедник свободомыслия
7. На распутье
8. История явилась мне
9. Одесский литературный кружок
10. Пафос прошлого
11. Труды и дни
12. Между публицистикой и лирикой
13. Мысли о старом и новом еврействе
14. Прощание с югом
15. В литовском Иерусалиме
16. Революционный год
17. Уроки страшных дней
18. Снова в Петербурге
19. Единство в многообразии
20. Над большим трудом
21. Канун войны
22. Под грохот орудий
23. Великий перелом
24. В водовороте
25. Остров среди стихий
26. Встреча с Западом
27. Исполнение обетов
28. Золотая осень
29. Семидесятилетие
30. В новом гнезде
31. Победа над одиночеством
32. Работа продолжается
33. Сумерки Европы
Эпилог
От автора
Именной указатель
Биография человека - не простой перечень фактов: самая запутанная, сложная, противоречивая жизнь обладает внутренним единством. Задача биографа систематически выявлять это единство в наслоениях лет, меняющих облик человека. Жизнь историка С. Дубнова, неразрывно слитая с десятилетиями истории русского еврейства, не представляет трудности для исследователя: от убогого хедера, где пытливый детский ум искал пищи в легендах Библии и казуистике Талмуда, ведет прямой, как стрела, путь к той заснеженной площади, где выстрел человеко-зверя положил предел многолетней работе мозга.
Отец мой облегчил работу своему биографу и технически: к концу своей жизни он издал три тома воспоминаний, обнимающих почти восьмидесятилетие; последний том печатался уже в дни войны. Верный своему инстинкту историка, он дал книге, названной "Книгой Жизни", подзаголовок - "Материалы для истории моего времени". Так биография человека перелилась в биографию законченной, отходящей в прошлое эпохи. В основу воспоминаний лег дневник, который отец вел втечете многих лет, повинуясь желанию в трудные, переломные моменты отчитываться перед самим собой.
Потребность подведения итогов, которое отец называл "интеграцией души", особенно усилилась в период физической старости (духовно он себя никогда стариком не чувствовал). Первоначально автор воспоминаний не собирался опубликовывать их при жизни; он переменил решение, когда пришел к убеждению, что закат его жизни совпал с закатом большой эпохи. "Мы, живем ныне в эпоху исторических концов, - пишет он в 1934 г. в уединённом домике среди прибалтийских лесов - когда ликвидируется наследие XIX в. во всех областях социальной и индивидуальной жизни. Закончена целая эпоха, наша эпоха на рубеже двух веков... Силою исторического катаклизма временно прервана преемственность идейных течений века, с которыми была соткана жизнь моя и многих моих современников. И мы, последние представители отошедшей эпохи, обязаны поставить ей памятник".
Изучение жизни человека необходимо начинать с истоков: семейных корней и обстановки детства. Тут снова на помощь биографу приходит историк, привыкший устанавливать преемственность явлений. Он выясняет, что в роде Дубновых наблюдалось своеобразное чередование поколений: люди духовного, аскетического склада сменялись дельцами-практиками, более или менее преуспевающими. В книге воспоминаний писатель неоднократно подчеркивает свое духовное родство не с отцом, погруженным в заботы о куске хлеба, а с дедом-ученым талмудистом. Деда и внука, шедших разными путями, роднит страстная и напряженная работа ума, спартанская простота жизни и рационализм, у одного находивший опору в традиционном раввинизме, у другого - в философии позитивизма. Но в трезвый рационализм внука просочились подспудные ключи мечтательного романтизма, быть может, коренившегося в более отдаленной семейной традиции: через головы ряда талмудистов-миснагидов перекликался позитивист 19-го века с каббалистом 17-го, далеким предком Иосифом Дубно.
Обстановка детства, протекавшего в глухом провинциальном городке Белоруссии, гармонировала с традициями рода. Маленькому Симону, питомцу хедера, предстояло по окончании иешивы, руководимой его дедом, стать ученым талмудистом. Но впервые в роде Дубновых вспыхнул бунт: юный ешиботник, ставший маскилом-самоучкой, противопоставил религиозно-национальному тезису индивидуалистический и космополитический антитезис. Прошли годы, и период Sturm und Drang'a сменился поисками синтеза. Этот синтез помогла найти история, объединившая не только прошлое с настоящим, но и национальное с общечеловеческим.
В погружении в малоисследованные области многовековой жизни народа нашла исход пытливость рано разбуженного ума и горячность тоскующего сердца. Работа, проникнутая религиозным рвением, заставляющая забывать о лишениях и житейских невзгодах, становится suprema lex жизни моего отца. Но только в последние годы ему удается достигнуть гармонии между внешней оболочкой жизни и ее внутренним содержанием: зеленые парки берлинской окраины и сосновые леса окрестностей Риги создают идеальную рамку для неутомимой деятельности, не капитулирующей перед старостью. В своем лесном убежище отшельник живет не только прошлым: на его столе возвышается груда газет, ежедневная почта приносит отклики со всех концов мира, десятки людей стучатся в дверь скромной квартиры; его волнует, как всегда, все человеческое. Вулканические вспышки двадцатилетия, таящего в своих недрах зачатки катастрофы, будят в нем тревогу, но он не страшится вечный оптимист - победы нацистского варварства.
