Живые картины

Перевод и вступительная статья Ивана Ющенко

Чарлз Джонсон родился в 1948 году в Эванстоне, Иллинойс, получил образование в Университете Южного Иллинойса и Университете Штата Нью–Йорк (Стоуни–Брук). Работал карикатуристом и репортером в газете «Чикаго Трибьюн» и был членом художественного совета газеты «Сент–Луис Прауд» прежде, чем занять пост профессораанглийской филологии в Университете штата Вашингтон, Сиэттл. Под опекой своего наставника, покойного писателя Джона Гарднера Джонсон опубликовал свой первый роман «Вера и Доброе дело» (Faith and the Good Thing, 1974) — юмористический сказ о чернокожей девушке–южанке, едущей в Чикаго. Второй роман Джонсона «Сказка волопаса» (Oxherding Tale, 1982) — современное, комичное, философское повествование о юном рабе–пастухе. Отправившемся на поиски сбежавшего буйвола. Джонсон также написал литературную основу для двух сборников графики — «Черный юмор» (Black Humour, 1970) и «Национальное время с половиной» (Half‑Past Nation Time, 1972), — был автором многочисленных сценариев для Общественного телевидения (PBS), самые заметные из которых: «Квартирка Чарли» (Charlie's Pad, 1970) и «Букмекер» (Booker, 1983), а также опубликовал сборник рассказов «Ученик чародея» (Sorcerer's Apprentice, 1986). Его третий роман «Срединный путь» (Middle Passage, 1990) завоевал Национальную Книжную Премию в области художественной прозы. Предлагаемый рассказ взят из сборника «Ученик чародея».

Сидишь в «Нептуне», ждешь, пока чахлые огни над головой погаснут, уважительно, а то и с благоговением, ведь американские кинотеатры, известный факт, — новейшие храмы, их побасенки помнятся лучше, чем легенды, идолы или мифы, их режиссеры популярнее романистов, влиятельней святых — столько людей, как тебе говорили, посмотрело приключения Джеймса Бонда, что хватит заселить всю Аргентину. Возможно, ты написал сценарий этого фильма. Возможно — нет. В любом случае, ты к этому пришел, каки все прочие, как самонаводящийся снаряд в темноте летит на свет, в надежде, что нечто волшебное осенит тебя, и неважно, насколько плох этот дневной сеанс или глуп, нечто глубинное и, быть может, слишком опасное, чтобы говорить об этом вслух, и впрямь произойдет с тобой и с остальными, пока эта драма не докатится до своего последнего прозрачного кадра.

Естественно, ты оставил свою жизнь за порогом. Как и всякая жизнь, она — непричесанная штука, куда там до упорядоченности искусства, что называется, жизнь на скоростной полосе: газировка и заварное кольцо на завтрак, по дороге в центр — машины как селедки в банке, деловые обеды и хребтоломный график, не для того, чтобы выдвинуться, а для того, чтоб не отстать, что курьезно, потому что ты вырос в 60–е на метадоновом ускорении и на презрении ко всему этому, на знании, что твоя эпоха (Водолея) создана для более тонких вещей. Ну да ладно. Снаружи, в городе, оставил ты на девяносто минут унылую, однообразную работу, которая явно ниже твоих талантов, интуиции и образованности (доктор филологии), некогда прекрасную женщину — или жену — бывшую модель (местного масштаба), преподавательницу хореографии, или полупрофессиональную актрису по имени Мэган или Дафна, которая уже устала от тебя, или ты от нее, и толкует теперь о формальном разводе и поисках себя, детей от прошлого, пугающе краткого брака, которых ты не хочешь потерять, налоговую ревизию, старение, обрюзгшее от джина лицо, которое прежде было куда там той рок–звезде, а теперь пугает тебя в зеркале ванной, молодую женщину с работы, 1960 года рождения и не способную вспомнить, кто такой Кеннеди, которая после рождественской пирушки легла с тобой в постель среди своей просторной мансарды в центре города, по–видимому, из жалости, ведь мать твоя, царство ей небесное, умерла и оставила тебе долг в тысячу долларов, и не уплатив, не сможешь вывезти хлам из старого семейного дома — все это положено, милостиво, на полку, едва начинается фильм, сперва эта заснеженная вершина в кружочке из звезд, или лев рыкающий, или прожекторы, обшаривающие верхушки зданий на голливудском горизонте, непоколебимые фирменные марки, в мятущемся мире, думаешь ты, безошибочные знаки того, что последующее, будь то трагедия или фарс, создано людьми, преуспевшими в продаже грез. А то и больше: властелинами видимого, гениями эпистемологического мёрфианства.

Если ты написал сценарий этого фильма, что не исключено, ты ищешь свое имя в титрах и вероятно ёжишься, читая имена съемочной группы, каждое напоминает о каком‑нибудь бедствии в процессе производства, сперва на студии, потом на пятинедельных натурных съемках внавозных городишках Оклахомы посреди зимы, где жилось хуже, чем на Луне, днем жарило. А вечером подмораживало. Тем не менее. Тебе показалось чудом, Божьим промыслом, что режиссер, прочитав твой роман, позвонил, предлагает тебе поработать над исторической мелодрамой, затем терпеливо прошел с тобой восемь первых черновых вариантов, сперва подозревая в тебе (деньги были закручены серьезные, не до поэзии) нудные литераторские претензии на Глубину Глубокомыслия, равно как и ты подозревал в нем, набившем руку на еженедельных телекомедиях, пристрастие к тому, чтобы все было «секси», и любовь к фильмам Лорела и Харди. И ради этого ты написал диссертацию по Жаку Деррида? И все же ты прислушался. Он оказался прав, в конце концов. Он мастак, признал ты, через силу. Он знал, а ты — со своей степенью по изящным искусствам — нет, что значит Зрелище. Ты научился. С его помощью ты тоже стал мастак. Ты ликовал. И терял друзей. «Кино?» Говорили друзья–поэты. «Это хорошо, что с тобой так получилось,» а после увиливали от тебя, словно ты болен СПИДом. А вот