Запах вечера

Тихий всплеск — весло мягко выскользнуло из воды. Лиля смотрела на блестящие капли на черном влажном дереве. Какое-то время лод­ка плыла без помощи весел, угадывая желаемое направление. Издалека доносились песни гондо­льеров. Вскоре они завернули в переулок, где го­род уже почти не издавал звуков. Закат скользил по окнам домов, солнце уже окунулось в море, весла в избытке черпали его. Но несмотря на то, что солнце плескалось, отражаясь, затапливало темную воду, несмотря на то, что она, казалось бы, поглотила столько тепла, — отдавала только сы­рость, холодом тянуло со дна лодки. Город осто­рожно вечерел...

— Куда теперь, синьорина?

— Остановитесь здесь.

Лодка мягко коснулась угла дома и слег­ка развернулась в сторону. Часы на Сан-Марко пробили шесть. Их звон был слышен и здесь, хотя они находились достаточно далеко от цент­ра. Лиля намеренно избегала шумной, затоп­ленной туристами площади. Она выходила туда ночью, когда толпы туристов увозили катера-такси и гондолы. Бесконечно щелкающие фо­тоаппаратами японцы, похожие друг на друга и оловянных солдатиков, грустные маленькие ки­тайцы, одетые в неизменные шорты и кепки ев­ропейцы, толстые галдящие американцы. Они растаскивали этот город по частям, оставляли на его древних стенах отпечатки жадных взгля­дов — чужое удивление красоте и гармонии, ко­торой уже почти не существует в мире. Их было слишком много, они заполняли собой узенькие улочки и мостики, вываливались из гондол, го­род обессиленно глотал новые и новые порции туристов, пытаясь более равномерно разместить их — пустить в плавание по своим артериям. Но они упорно концентрировались у сердца — Дво­рец дожей, Сан-Марко. Неизменные пакетики с кормом для ошалевших от количества людей и еды голубей, которые поведали уже, очевидно, всем птицам мира, что здесь обычно творится. Это была не ее Венеция.

Взяв лодку, она старательно избегала Гранд ка­нала и плыла, несмотря на недоумение, а иногда и протесты гондольеров, далеко-далеко по узень­ким каналам, заглядывая в окна домов. Иногда солнце золотило только их крыши. В глубине, в об­разовавшемся колодце, царила чарующая тиши­на. Лодка останавливалась, медленно вращаясь на месте. Лиля куталась в плед, сжимая путеводи­тель в руке. Гондольер не спорил с синьориной, не пел и не докучал рассказами стандартных исто­рий. Он ждал. Она медленно пила этот город, и он, как хороший коньяк, разливался по ее телу, остав­ляя приятное тепло, отпуская тиски сковавшего тело обруча забот, тревог, беспричинной или обоснованной тоски и неудовлетворенности. Он входил в нее, заставляя учащенно биться сердце, нежил, как руки умелого мужчины, обволакивал своим теплом, и она охотно растворялась в нем, отдавалась ему. Городу. Мужчине. Ему.

Окна устало обратили к ней свои темные прое­мы. Они вошли под мост, Лиля закрыла глаза, она успокаивалась и оттаивала здесь, приходила в гармонию с самой собой — ощущение, которое можно постичь только в полном одиночестве в чужом далеком городе.

Приехать сюда одной, не будучи связанной работой, ограниченной временем, терзаемой муками совести по поводу не осмотренного «всего» списка достопримечательностей, обре­мененной влюбленными в нее мужчинами с их навязчивым заглядыванием в глаза; или тем, для кого она снимала бы здесь звезды с неба и кидала их к его ногам, дарила этот город, была бы гидом, организатором, переводчицей и лю­бовницей, старалась бы быть умной, остроум­ной, сильной и всегда на уровне (сочетание всего этого напрягает не только мужчин). Так вот, идея приехать сюда одной давно занима­ла ее, превратилась в желаемую цель и страсть. И вот она здесь. И без никого. Она получала все удовольствие сама, тратила деньги с бешеной скоростью и расточительством и смеялась это­му, как напроказничавший ребенок.

Экономные до тошноты немцы убирались от­сюда до наступления сумерек, чтобы переноче­вать на побережье в 50 километрах от Венеции. Да, это было разумно. Но это не к ней. Они сбе­гали с этого праздника, не вкусив и не выпив его по-настоящему, чтобы трезвыми проснуться на следующее утро.

И тогда этот город оставался ей. Она не прос­то прикасалась к этому празднику, она жила в нем. Она выходила в город под утро, когда он уже оправлялся от потока людей. Ветер сдувал прикос­новения тысяч чужих рук к перилам мостов, вода смывала следы чужих восторгов с камней домов. Город жил своей жизнью. Он устало присаживал­ся на ступеньки перед храмом, переставая быть дорогой игрушкой в руках избалованных краси­вым туристов. И тогда она выходила почувствовать его, посочувствовать ему, поговорить и послушать. Чтобы утром вернуться в состоянии усталой рас­слабленности, опьяненной морем его запахов и ощущений — звуков в это время почти не было. Вернуться в свой дорогой отель с маленькой ком­наткой. Абрикосовый цвет стен, старинные карти­ны на стене, первые лучи солнца на еще не рассте­ленной кровати. Спать я здесь не буду. Для этого есть другие города.

— Извините, синьорина. Время подходит к концу, а нам еще нужно вернуться к мосту Вздохов.

— Что ж, везите.

Лиля поежилась, стало довольно прохладно. Все-таки уже сентябрь. Любимый месяц. Лето — потрясающее, которое невозможно не любить и просто так, без аргументов, — закончилось. Но за ним начинается эта чарующая сказка, когда спа­дает жара, разъезжаются пресловутые туристы, люди забиваются в свои ячейки, занятые рабо­той и учебой.