Все наше достоинство состоит, следовательно, в мысли. Мы должны исходить именно из мысли, а не ил пространства и времени, которые нам все равно никогда не охватить.
Паскаль.
Homo duplex, homo duplex! Я впервые заметил свою двойственность после смерти брата Анри, когда отец драматическим тоном воскликнул: «Он умер, умер!» Мое первое «я» плакало, а второе размышляло: «Какой естественный возглас! Как он был бы хорош на сцене!» Мне было тогда четырнадцать лет.
Эта страшная двойственность много раз наводила меня на размышления. Беспощадное второе «я»! Оно неизменно бодрствовало, когда мое первое «я» действовало, жило, страдало, неистовствовало! Мне никогда не удавалось ни опьянить, ни растрогать, ни усыпить этого двойника.
А какой он наблюдательный! И какой насмешник!
Одной женщине: ваши глаза хорошо пахнут — фиалками.
Как отчаянно должны скучать прилагательные, веками соединенные с одними и теми же существительными! Плохие писатели не хотят этого понять: они думают, что разъединять спаренные слова не разрешается. Кое — кто пишет, не краснея: «Вековые деревья, мелодичные звуки». В слове «вековой» нет ничего плохого, но попробуйте соединить его с другим существительным: «вековые мхи», «вековые сады» и т. д. Видите, они хорошо поладили.
Короче говоря, эпитет-возлюбленный, а не законный муж существительного. Между словами должна быть временная связь, но отнюдь не супружество на веки вечные. Вот что отличает истинного писателя от всех прочих.
Я люблю сравнивать так называемую философию с канцелярией министерства. Каждый новый начальник по-своему наводит порядок: перекладывает бумаги, папки, словом, занимается классификацией. Вот и все.
Кто уходит из министерства, тот ничего с собой не уносит; кто приходит, тот ничего не приносит. Говорят об улучшениях, о реформах. Не верьте. Разница попросту в классификации. Всякий новый философ, который дает толчок нашей мысли, лишь иначе систематизирует познания, чем его предшественник. Классификация, приведение в порядок, а иногда и в беспорядок.
Некоторые из них, как, например, Прудон, рвут все бумаги, уничтожают картотеки, выбрасывают мебель в окно… и стоят посреди пустой канцелярии — им даже не на что сесть.
Есть в жизни странные минуты прострации или, быть может, особой зоркости, когда все предметы, идеи, вещи, люди предстают перед нами как бы сами по себе, вне зависимости от времени, пространства, условий жизни… В эти мгновения иные слова вырастают до чудовищных размеров. Уже несколько раз слово «смерть» являлось мне в образе огромной черной дыры, глубиной в тысячу миль, куда я вполне мог бы заглянуть. В такие мгновения прохожие на улице кажутся неописуемо смешными-безумные души, видимые сквозь туман. Я терял даже ощущение своей личности, отходил от себя и наблюдал свои действия со стороны. Однажды при мысли, что меня зовут Альфонс Доде, я не мог удержаться от смеха.
Педанты, на обязанности которых лежит просвещать детей, вечно забывают, что изучить вовсе не значит постичь. Сколько преподавателей чувствуют латынь? Многие знают ее, но очень немногие чувствуют. Я постоянно вспоминаю знаменитое: Quadruped ante putrem sonilu quatit…[1]
Нам приводили эту фразу как пример звукоподражания, и учитель убедил меня, что ее не отличишь по звучанию от лошадиного галопа.
Однажды мне пришло в голову напугать мою сестренку, очень боявшуюся лошадей; я подошел к ней сзади и крикнул: Quadrupedanie putrem sonilu… и т. д. И что же? Малютка нисколько не испугалась.
У чувств есть двери для взаимной связи, у искусств — также.
У ребенка нескольких дней от роду и у старика перед смертью одно и то же дыхание — слабое, учащенное.
Меня спросили, не думаю ли я, что мораль Лафонтена вредна. С таким же успехом можно было бы спросить, полезно ли для желудка пюре из лилий или жаркое из жасмина. Лафонтен создан, как и жасмин, для того, чтобы его вдыхали; он хорошо пахнет, но несъедобен.
Над сколькими частными библиотеками можно было бы приклеить ярлык, как на аптечных склянках: «Для наружного употребления!»
Видел однажды в Вогезах над еловым лесом очаровательный буковый лес, весь розовый; половина листьев бледно-зеленая, другая — красная; очень красиво.
— Эти деревья обречены, — сказал мне лесничий, — их поедает жук-долгоносик: каждое красное пятно — погибший лист.
Совсем как молодые чахоточные, у которых яркий румянец появляется за несколько дней до смерти.
О писателе, который работает регулярно изо дня в день, как ремесленник, — «бесшумная швейная машина».
Нашел у Сенеки прекрасную мысль:
«Честолюбцы подобны собакам, которым кидают куски мяса: они хватают их на лету и, разинув пасть, вытянув шею, вечно ждут следующего куска, а получив, проглатывают, не смакуя и даже не ощутив вкуса. — ненасытные».
Другая мысль Сенеки: «Слава всегда шагает с талантом (virtus) — она его тень».
Но, как и наша тень, она зависит от положения солнца: иногда она шагает впереди нас, а иногда идет позади.
О М.: прекрасная голова, но без руля.
О А.: его глупая душа любит лирические излияния.
Страдание всех уравнивает — и старых и молодых.
Когда хотят, чтобы соловей хорошо пел, ему выкалывают глаза. Когда бог хочет создать великих поэтов, он выбирает двух или трех и посылает им великие страдания.
