Тема этой книги для науки отнюдь не является новой. Существует почти необозримая литература за рубежом и ряд отечественных работ. Документальные материалы неоднократно публиковались и истолковывались, основные из них переведены на современные нам языки, в том числе на русский. Связываемые с Гутенбергом издания обследованы до каждого в них знака и полностью или частично воспроизведены. Казалось бы, все возможное в изучении вопроса уже сделано и возвращаться к нему до очередного юбилея незачем. И что нового может сказать советский исследователь, что не сказано учеными Запада, теми, кому доступно разглядывать напечатанные Гутенбергом тома, пройти по тем местам, где он ступал, мимо тех зданий, на которые смотрели его глаза? Казалось бы, но не так.
Изобретение книгопечатания принадлежит к тем явлениям прошлого, которые с нарастанием исторической дистанции обретают все более разносторонний смысл. Книгопечатание поныне остается одним из самых действенных факторов мировой культуры, что в известной мере делает изобретателя современником и соотечественником каждого, кто к ней причастен. Этого одного было бы довольно для неослабевающей актуальности гутенберговской темы в мировой науке: историческое сознание не неподвижно, каждое поколение стремится заново установить свое отношение к объектам и результатам предшествующего изучения в свете научных достижений, веяний, идей своей эпохи. В наши дни изобретение Гутенберга, дождавшееся, наконец, оценки как технический (а не только как культурно-исторический) феномен, оказалось одним из первых в памятной истории человечества воплощений основных принципов современной нам техники.
Нас отделяет от Гутенберга исторически не столь большой срок — всего 10–11 средней продолжительности человеческих жизней. Но тогда было еще Средневековье — эпоха для нас почти столь же баснословная, как гомеровская Троя или затонувшая Атлантида, ибо эти немногие столетия ознаменованы особенно крутыми переломами — сменами социально-экономических формаций, основ мировоззрения, промышленным переворотом XIX в., научно-технической революцией второй половины двадцатого. Наследие Средневековья из современной мировой культуры и национальных традиций невычитаемо, но ныне оно — лишь дребезги разрушенной системы, в самом деле подобные островкам поглощенного океаном материка или вкрапленным в современные города средневековым и античным строениям, не раз претворенным нуждами последующих времен и изменившимся своим окружением. Чем более действенным остается, чем более современным нам представляется любое из достижений той эпохи, тем труднее вообразить, что возникло оно не вопреки, а благодаря «фантастическому миру Средневековья», из специфических для него форм сознания, из внутренних его сцеплений и противостояний. Впечатление соприсутствия и сопричастности, создаваемое единством места, элементами подлинной обстановки, многослойной традицией, само таит опасность спроецировать в прошлое современные понятия, образ действия и отношений по принципу, что «люди всегда были людьми» (и забывая, что всегда они были разного качества и масштаба). В гутенберговской проблематике она тем более велика, что начало европейского книгопечатания и фигуру его изобретателя окружает множество загадок и неизвестностей, и исследование в этой области представляет все трудности (и всю заманчивость) научного детектива. Если не в криминальных романах, детектив — жанр ответственный, ибо целью имеет восстановление незафиксированных, но подлинных обстоятельств, исходя из совокупности известных фактов и условий места и времени. Более всякого другого он требует от исследователя независимой ни от каких авторитетов и предвзятых идей позиции, бдительного внимания ко всякому, на первый взгляд даже незначащему звену, страстного беспристрастия ко всему, кроме поисков истины. В историческом детективе сверх того приходится считаться с особенностями того века, в который судьба поместила исследуемый объект, и не в последнюю очередь — с теми условиями, в каких складывались основы его изучения.
Западное, в частности, немецкое гутенберговедение, накопив большой и в целом драгоценный материал, оказалось в плену у своей перенасыщенности традицией, как прямой — через иллюзию соприсутствия и сопричастности, так и собственно научной. Первая — и это почти на всем протяжении исследования вопроса — определяет отнюдь не бесстрастное и уже в силу этого осовремененное отношение к перипетиям и персонажам начавшейся в 1430-х гг. и все еще не отзвучавшей драмы. Вторая создала своего рода модель подхода к связанной с началом книгопечатания проблематике, которая — при всей разноречивости гипотез и точек зрения почти по каждой позиции — так или иначе модернизируется, но в основе не меняется. Поскольку загадки начала книгопечатания, несмотря на перестановки отдельных звеньев схемы, на тонкость наблюдений и деталей, не находят разрешения, можно убедиться, что детектив с какого-то момента пошел по ложному пути, и искать иных. Вместо этого некоторые исследователи последних 30 лет болеют неприязнью к первопричине своих изысканий — к самому изобретателю. Он раздражает этих ученых своей корявой судьбой, как раздражала бы мыслящего блоками архитектора обязанность сохранять полуразваленную готическую громаду, стоящую поперек придуманной им планировки. Не без досады оставляя за Гутенбергом честь изобретения, они превращают его в подсудного и подсудимого, но из традиции не выходят. Большинство же касавшихся гутенберговской темы советских, сторонних этой традиции авторов задачи пересмотреть комплекс доступных первоисточников и сопоставить их с выводами хотя бы основных исследований и анализов до сих пор не ставили, полагаясь на авторитет западных работ. Такая потребность и у автора этой книги возникала лишь постепенно, сперва вызванная взаимоотрицанием основополагающих исследовательских новинок, затем — их предвзятостью. И чем более я вчитывалась в литературу вопроса, тем настойчивей было впечатление, что лежащая в ее основе схема, порой сознательно, чаще — по цепной реакции, создавалась и модифицировалась как бы в обход сути дела, словно, ища разгадки Гутенберга, старались ее не найти. Так, шаг за шагом, сперва по контуру этого умолчания, за ширмами разноречивых трактовок изобретателя, за сетованиями на недостаточность материала, путем сопоставления его с условиями, в каких протекала жизнь и деятельность Гутенберга, стали отбираться те без натяжек связуемые факты, которые представляются наиболее реальными этапами этой жизни и этой деятельности. И только через осмысление их в свете марксистской исторической мысли и достижений советской науки (для данной темы особая роль принадлежит работам Ф. Энгельса, а из советских трудов — книгам М. М. Смирина и Б. Ф. Поршнева) смогла возникнуть та новая цепь гипотез, которая в какой-то мере позволила подойти к прочтению жизненного почерка Гутенберга с присущими ему особенностями того века, в каком он жил, а вместе с тем — к закономерностям возникновения книгопечатания в Европе. На однозначное решение ни всех, ни большинства частных гутенберговедческих проблем эта работа, разумеется, не претендует. И, сколько бы она ни шла вразрез с позициями и выводами конкретных ученых, она остается данью уважения их большому труду, на сумме которого зиждется. По практической неисчерпаемости литературы я исходила от послевоенных исследований, обращаясь к более ранним лишь в случае их основополагающего значения, отсутствия или недостаточности новых работ по тому или иному аспекту темы, избегала частных полемик и список литературы ограничила работами сводного и обзорного типа. Малочисленность и фрагментарность доступных мне памятников гутенберговской печати в меру возможного компенсировались за счет воспроизведений. И еще один — косвенный — первоисточник: собственный опыт работы с собранием инкунабулов Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, давший сумму общих наблюдений, в ряде случаев определявших мою позицию и аргументацию. И еще оговорка: по особенностям эпохи мне пришлось касаться вопросов религиозной идеологии, но лишь в той степени, в какой это было нужно в связи с ролью книги в Средние века, т. е. в самых схематических чертах.
