Павел БАСИНСКИЙ
Высокая болезнь
Исповедь графомана
Из ряда многих поколений
Выходит кто-нибудь вперед.
Предвестьем льгот приходит гений
И гнетом мстит за свой уход.
Борис Пастернак
- Уйди, дорогой! По-хорошему уйди! Да уйдешь ты или нет, скотина?! Давай, п-шел вон! Эй, вахта! Не пускайте сюда больше этого типа! Запомните хорошенько и не пускайте. В крайнем случае вызывайте милицию. Что-о?! Он не буйный? Он вежливый? Приятный молодой человек? А вы в глаза ему заглядывали?
Ах, ты еще и вежливый, гад? Ну тогда слушай, я тебе тоже - по-вежливому... Ты больной, понял? Твое место в Кащенке. Это единственное место в Москве, которого ты заслуживаешь. Как ты мне надоел! Не знаю, хуже я тебя или лучше, но уйди, прошу! Тошно мне, рвотно...
Что ты опять мне принес? Стишки? Как это мило! Давай прочитай вслух две первые строчки... Ну? И тебе не стыдно? Тебя самого-то не корчит? Не хочется провалиться сквозь землю? А мне стыдно. Меня корчит. Мне хочется провалиться, исчезнуть навсегда, чтоб только тебя никогда не видеть, не слышать... Чтобы забыть о твоем существовании... противный урод!
Нагнись поближе, я шепну тебе что-то очень важное. Ты са-мый обыкно-венный у-род! Если бы ты мог чужими глазами на себя посмотреть, ты пошел бы и повесился. Ха-ха! Кстати, такой великий гуманист, как Короленко, тоже советовал вашему брату вешаться, исчезать из жизни, чтобы не портить картину мироздания. Он так и написал в телеграмме одному такому же уроду, как ты, когда тот пригрозил повеситься, если его не напечатают: "Вешайтесь!" По-моему, это очень гуманно с его стороны.
Как ты стал уродом? Что ж, я тебе расскажу... Когда-то ты учился в нормальном тмутараканьском институте животноводства или, скажем, городского хозяйства (какая разница, тебе, уроду, сейчас все едино). И вот на втором или третьем курсе ты из любопытства (ха-ха! знаю я это любопытство!) пошел в литературную студию, которой руководил местный классик Вася Горемыкин,- я правильно его назвал? Горемыкин прославился тем, что написал несколько романов о войне, на которой не был. В одном из них Гитлер в мае сорок пятого года сидит в бункере и ест клубнику со сливками... И так это он живо изобразил! Будто сам рядом с фюрером сидел! А знаешь, почему? Потому что, когда он писал, он жил на роскошной даче своей тещи, заведующей торговой базой, и тоже лопал клубнику со сливками. Ну как тут вдохновению не снизойти! И вот этот самый Горемыкин однажды назначил коллективное обсуждение твоих стихов... Стихи были слабенькие, ничтожненькие, ты и сам это вроде бы понимал, но зачем-то согласился участвовать в этой групповухе, в этом изнасиловании младенца, то есть тебя. И когда твои товарищи, такие же графоманы, но только похитрее, понормальнее, что ли...
Словом, ты помнишь, что они тебе наговорили... Весь этот стыд, пылающие уши, слезы в глазах и странная невозможность просто встать и уйти. Так вот, дорогой... Если бы ты не был уродом (то есть если бы в тебе уже тогда не было этого гена уродства), на том бы все закончилось. Ты бы по-человечески прятал свои стихи в комод или еще лучше - не писал бы их вовсе. Но в тебе же поселился бес гордыни! Маленький такой бесеночек с сопливым рыльцем. Он тебе и нашептал: "Да что они все понимают?" Бес-то был умен, а вот ты, братец, оказался круглым дураком! Разумеется, они ничего не понимали. Поэтому и стали полноценными людьми, а ты дебил, калека, тебя не любят женщины и кусают дворовые собаки. Они ничего не понимали, факт. А ты понимал! В тебе ведь и в самом деле тлел какой-то крохотный огонечек, и вот ты решил раздуть его и спалить себя без остатка. И что в результате получилось? Дым и вонь. Отодвинься, любезный, от тебя и сейчас воняет.
А тут еще Горемыкин барственно взял тебя под крыло и пригласил в ресторан (денежки у него тогда водились). И там под коньячок-с он и поведал тебе, что писатели-то, оказывается, бывают настоящие и ненастоящие. Стать настоящим писателем непросто. Уж он-то, Горемыкин, это по своему собственному опыту знает. Тут нужны судьба, талант, вдохновение и еще черт знает что нужно. Чтоh он тебе, пьяный, тогда наврал, это, собственно, неважно. Важно, что, думая поступить благородно, он поступил, как последняя свинья! Ведь этот Горемыкин был законченный подлец, в котором души и совести не было даже в осадке. Он и студию взял только затем, чтобы бегать от своей больной жены (на которой женился ради тещиных связей) к молоденьким студисточкам. Кстати, все замечали, что сексуальные сцены в его романах были написаны ничего, смачно, как та клубника с фюрером. Разные там медсестры в юбочках, матовые зубки, круглые коленки, сдавленный шепот и сиськи, как яблоки... Но тебя-то он - хе-хе! - не для этого пригласил. Я так думаю, он в тебе свою породу высмотрел. То есть не то, что ты тоже подлец, а что ты свой, из простых, не интеллигент, словом... Дай-ка, сказал себе Горемыкин, помогу этому рабочему пареньку. Ведь в Москве о Горемыкина разве что ноги не вытирали. Ты бы видел его здесь хоть раз, когда он приезжал и шустрил по столичным редакциям, поил всех маленьких начальников и их секретарш. Он весь точно скукоживался. Даже анекдотца своего в разговор ввернуть не смел, только над чужими исправно заливался. Зато дома был сноб и барин.
