По радио после первого выпуска новостей диктор, женщина по фамилии Быстрова, прочла сводку погоды. Температура – плюс три, ветер западный, десять метров в секунду, влажность воздуха семьдесят процентов. В городе, где я живу, ветры и большая влажность – обычное дело. Город назван именем Ленина, а мне больше нравится, когда его называют Питером. Не Петербургом и не Петроградом, а вот так просто: Питер. Слышится мне в этом имени что-то французское.
Боже мой, уже пять минут седьмого. Трамвай отойдет от конечной остановки через десять минут. Пропущу его – придется ехать на работу на автобусе. С нового года я решила экономить. Хочу купить шубку из каракуля. Помню, папа рассказывал, как Никита Сергеевич Хрущев в шестьдесят первом году, после того, как поменяли деньги, и цены, кстати, тоже поменяли, то есть повысили, сказал: «Я заставлю советский народ нагибаться за копейкой». Меня тогда пионервожатая готовила к вступлению в ВЛКСМ.
Чай остыл, и сахар остался лежать на дне чашки не растворенным. Соскребла ложкой и съела. Не пропадать же добру.
Когда я уезжала из дома, где родилась и прожила семнадцать лет, мама отдала мне свою шубку.
– Зачем мне тут шуба? – сказала она и была права. У нас в Жданове – это теперь городу вернули старое название Мариуполь – холодов практически не бывает. Кстати, я об этом А. А. Жданове ничего не знаю. Наверное, болела, когда о нем наш историк рассказывал. Об историке я ещё расскажу.
Скорее, скорее, а то и автобус пропущу. Опаздывать мне никак нельзя. Что с того, что я на этом заводе работаю уже девять лет. Скоро юбилей. Это я так считаю.
Тётка Вера кричит мне – это моя соседка: «Ирка, я ухожу!»
Вера Петровна – мать-одиночка. Какой-то козел охмурил её, когда ей был двадцать один год, и смылся. Теперь её сыну уже девятнадцать. Служит в армии, а тётка Вера расцвела. Распушила хвост и пошла, как она говорит, в народ. Она работает в гальваническом цехе. У них спирту залейся. Работа, конечно, вредная, но и на пенсию можно уйти раньше. Им за вредность молоко дают бесплатно. Мужиков прорва, и все хотят выпить на дармовщинку. А где спирт, там и все прочее. Верка же в цехе заведует складом химпродуктов. Спирт – тоже химпродукт.
– Не смылятся, – говорит Вера вечером, сидя у своего стола на кухне в одной комбинашке. – У них жены все дуры. Они считают, что муж нужен только для того, чтобы зарплату в дом нес, а что касаемо любви – им все по херу.
Хлопнула входная дверь. В квартире остались я и второй сосед, Гришка. Это тот ещё тип. Отслужил в армии и полгода нигде не работал. На что пил? Воровал, что ли? Под новый год устроился грузчиком в наш гастроном. Пить меньше не стал, но пьет теперь исключительно портвейн. Сам говорит, что с пяти ящиков этой отравы им причитается бутылка. Бой. Что за страна. Воруют почем зря. Даже частушку сочинили: ты тут хозяин, а не гость, тащи с завода последний гвоздь. Правда, на нашем заводе не поворуешь. Один парень стащил коробку кафельной плитки из заводоуправления, так ему впаяли три года.
Парторг цеха говорит, что у нас в СССР построен социализм. Лапшу на уши вешает. Будто я в школе не проходила историю. Социализм мы построили ещё до войны. Сталин так и сказал: «У нас заложены основы социалистического производства».
Вышла из своей комнаты, и в нос пыхнуло вчерашним перегаром. Сам Гришка в майке и портках, в которых он и спит, и кушает, сидит на кухне и дымит своим «Памиром».
– Ириша, – он меня боится и уважает. Есть за что, – доброе утро, Ириша, – знаю я, чего ему от меня надо. Попросит двадцать копеек. На пиво разливное.
– Не дам, – я уже в прихожей сапожки надеваю.
– А мне и не надо от тебя ничего. Я вчерась халтуру срубил. Могу тебя угостить.
– Магазин обокрал что ли? – спросила и прикрыла дверь за собой. Я-то знаю, что он не то, что обокрасть не может, он у нас с Верой крошки со столов не возьмет.
Живу я в доме барачного типа, на окраине города, что называется Старой Деревней. Рядом кладбище. Там церковь и три раза в день звонят в колокола. Вот и сейчас раздался звон. К заутрене созывают народ.
Когда я огибала забор у гаража, мой трамвай как раз вывернул с кольца. Я машу: останови, мол. Фигос под нос. А в вагоне народу мало. На третьей остановке трамвай уже набьется – не продохнуть. Показала палец вагоновожатому и побежала на автобусную остановку. Трамвай ходит строго по расписанию, автобус может и опоздать. Нет. Вот и он показался. Смешная морда у него. Впечатление такое, как будто он насупил брови.
Ветер неприятно холодит мои ляжки. Зря я не надела штаны с начесом. Все хорохорюсь, как девка неразумная. А мне уже двадцать шесть. Другие бабы в этом возрасте детей нарожали. У меня все не так. Мне рыцаря подавай. Дура дурой. Где они, эти рыцари?
На остановке народу мало. Рабочие уже сели в трамвай и уехали, а ИТР ещё чаи допивают. Опустила пятак в кассу. Я не скряга какая-нибудь, но проводила его с сожалением. Никто же не видит, можно было бы и так билет оторвать. Совесть не позволяет.
